На заре мы с Пойтеком отправились в автомобиле к вокзалу. У входа стояли солдаты с красными повязками.
— Здравствуйте, товарищ Пойтек.
— Будьте бдительны, товарищи, — сказал Пойтек. — Хотя старый мир и умер, но прежние люди еще живы.
— Видите вы эту винтовку, товарищ Пойтек?
— Вижу.
— Видите? Тогда мне нечего добавить.
С вокзала мы отправились на водопроводную станцию, а оттуда обратно на проспект Ваци.
На завод Ганца мы прибыли до начала работ. Наша машина въехала во двор, битком набитый рабочими. Пойтек встал на сиденье автомобиля. Прошло несколько долгих минут раньше, чем он был в состоянии произнести хотя бы слово.
— Да здравствует диктатура пролетариата! Долой буржуев!.. Ура!.. Ура!..
Рабочие горели таким же воодушевлением, каким в первые дни буржуазной революции охвачены были солдаты при известии об окончании войны.
Переполнявшие заводской двор рабочие опьянели, казалось, от счастья. Тщетно пытались фабричным гудком водворить среди собравшихся тишину и порядок. Первые же слова Пойтека, посвященные великому учителю — русской коммунистической партии, — тотчас же потонули в новом взрыве оглушительных восторженных криков. Война, голод, долгие муки — все, казалось, отошло в невозвратное прошлое. Так радоваться могут лишь дети да преданные своей идее, убежденные в своей правоте борцы. Кто-то затянул старую революционную песню, тотчас же подхваченную всей толпой. И словно эхо, донесся отзвук ее с Дуная — то пели матросы проплывавшего парохода. Ветер с Дуная развевал красный флаг на фабричном шпиле.
— Все принадлежит нам!.. Все на защиту пролетарской революции!..
Только это и мог выкрикнуть Пойтек сквозь шум толпы, а может быть, он большего сказать и не хотел.
Выйдя из автомобиля, он смешался с толпой рабочих. Так же, как и я, он искал выход переполнявшему его восторгу. Не находя других слое, я мог только кричать:
— Победа! Победа!
Когда мы прибыли на завод Маутнера, работа там уже шла полным ходом. Мы стали обходить один корпус за другим, и всюду Пойтек произносил краткую речь. Говорил он несколько по-иному, чем Фельнер. Он говорил не о мире, а о борьбе — о предстоящих тяжелых, грозных боях. Он не обещал, что Москва вернет Венгрии то, что отнял у нее Париж, но звал с оружием в руках расчистить путь революции. Пролетариату, чтобы жить, нужно одолеть своих врагов.
Рабочие настороженно слушали Пойтека, и машины продолжали в это время работать вхолостую. Но здесь, у Маутнера, я не уловил уже того энтузиазма, который только что наблюдал на заводе Ганца. Многие задумчиво покачивали головой. У многих на лицах читалось робкое одобрение, словно они и рады были и боялись убедиться в правоте всего того, о чем говорил Пойтек. И, как бы желая укрепить их веру, машины отстукивали свое энергичное: «так, так».
— Правда ли, что русские уже в Венгрии?
— Нет, они еще в Галиции, — ответил Пойтек.
— Когда же они, наконец, будут здесь?
— Этого, понятно, предсказывать заранее нельзя.
— Да-а. Хорошее дело будет, если они запоздают.
— Почему? Вы что ж думаете, венгерские рабочие не в состоянии сами взяться за оружие, если это окажется нужным?
— За оружие?!
— Что это ты, Кохут!.. Брось!..
— Ладно уж! ответил Кохут, начавший эту беседу. — Сам знаю, в чем долг рабочего. Сам уже двенадцать лет организованный рабочий… Но я вправе сказать, что мы не за тем произвели революцию, чтобы нам тут же всовывали в руки оружие. Карольи принес нам мир…
— Так кто же станет защищать революцию, как не рабочие? Уж не буржуи ли, у которых мы все отняли?
— Ну, понятно, этого я не говорил… Но все же… война?!
В воротах мы встретили Лукача, главного заводского уполномоченного. Он шумно и восторженно приветствовал нас.
— Я только что из ратуши. Вас как раз и разыскивал, хотел разузнать, что мы теперь делать будем. Завод, конечно, социализирован. Теперь, стало быть, необходимо подумать о комиссаре завода… о фабзавкоме… Я еще и сам точно не знаю, как мы все установим… Социализацию во всем городе будет проводить одно лицо. Думаю, что этим займется Готтесман-старший, инженер…
У Лукача заметно вытянулось лицо.
— Готтесман?
— Конечно, — ответил Пойтек. — Он честный коммунист и дельный, знающий инженер.
— Ну, что ж, отлично!
— Он проводил нас до автомобиля и долго глядел нам вслед. Всюду на нашем пути на домах развевались красные флаги.
— Обрадовались… — улыбнулся Пойтек, — было бы любопытно выяснить, кто первыми вывесили флаги. Наверно, немало среди них тех, у кого сегодня нет особых оснований радоваться.
В ратуше заседали оба партийных комитета обеих объединившихся партий — коммунистической и социал-демократической. К полудню выбрали директориум Уйпешта в составе трех лиц. По предложению Пойтека я был выбран секретарем директориума.
— В чем будут состоять мои обязанности?
— Это не так-то легко объяснить. Дел у тебя во всяком случае будет по горло.
— Но все-таки?
— Увидишь.
Советская Венгрия.
Советская Россия.
Будапешт.
Москва.
Радиостанция Чепель.
Радиостанция Москва.
«Венгерская советская республика просит товарища Ленина к аппарату».
«Венгерская советская республика?»
«У аппарата Ленин. Прошу к аппарату товарища Бела Куна».
«…Венгерский пролетариат, взявший вчера ночью в свои руки управление государством и провозгласивший диктатуру пролетариата, приветствует вас, вождя международного пролетариата. Прошу вас передать выражение нашей революционной солидарности. И наш пламенный привет всему победоносному русскому пролетариату. Социал-демократическая партия приняла точку зрения коммунистической партии, обе партии объединились… Венгерская советская республика предлагает Российской советской республике оборонительный и наступательный союз. С оружием в руках будем бороться против всех врагов пролетариата…»
Говорит Москва.
Говорит Чепель.
Советская Россия.
Советская Венгрия.
«У аппарата Ленин. Горячий товарищеский привет венгерскому советскому правительству и в первую очередь товарищу Бела Куну. Ваши пожелания я передал съезду РКП. Безграничная радость…»
Говорит Москва.
Говорит Чепель.
Советская Россия.
Советская Венгрия.
Пойтек вслух прочел газетное сообщение. Крупные слезы текли у него по щекам.
Я сижу в просторной комнате в три окна. Передо мной на старом ободранном письменном столе чернила, перья, бумага и, что всего важнее, печать директориума. В моей комнате с утра до ночи толпится народ.
— Прошу вас, товарищ Ковач, очень прошу вас…
Вдова рабочего заливается слезами. Она с пятью детьми живет в погребе. Муж погиб в Сербии.
«Распоряжение жилищному управлению…»
Бедная женщина от радости не чует под собой ног. Она порывается поцеловать мне руку. Меня разбирает тайный страх: а что если мое распоряжение не будет выполнено?
На следующий день она снова появляется у моего стола.
Она не знает как благодарить меня: ей отвели две комнаты во втором этаже. Подумать только — две комнаты!
Я прилагаю все усилия к тому, чтобы поскорей разрешать дела. Одно за другим мелькают передо мной незнакомые лица, лица рабочих — худые, бледные, болезненные, со следами перенесенных за войну страданий.
— Мне топить нечем…
— Две недели назад мне отвели каморку, но в ней ничего нет — ребенок спит на полу.
— Товарищ, врач говорит, что дочь моя… моя Анна… должна умереть… Ей всего двенадцать лет, а она уже харкает кровью. Верьте мне, товарищ, верьте мне — врач так и сказал: она умрет, если не будете кормить ее яйцами, молоком и мясом. И она умрет, потому что откуда же мне раздобыть ей мяса! Мой муж военнопленный, итальянец-военнопленный. У нас и хлеба-то нет.
— Такое у меня к вам дело, товарищ… Я хотел бы с вами переговорить по одному дельцу… Впрочем, что тут толковать! Сами видите, у меня пальцы из башмаков вылезают.
