— Усталость мою как рукой сняло — я кинулся вслед за солдатами.

— Что случилось, товарищи? Произошло что-нибудь?

Ответа не последовало. По команде начальника они перекинули ружья наперевес и вошли в здание вокзала. В ту же секунду фонари внезапно снова погасли, и пробегавшие по площади трамваи остановились.

— Стой!

Какой-то солдат с револьвером в руке преградил путь автомобилю.

— Стой! Выходи из машины!

— Что?.. Как?..

— Шофер остается за рулем, пассажиры вон из машины! Машина принадлежит пролетарскому государству.

— Как?.. Что он мелет такое?..

— Ступай ты к…! Объяснять мне тебе еще, паршивцу? Вон отсюда, или…

— В чем дело, товарищ? — крикнул я солдату.

— Если ты в самом деле товарищ, нечего тут языком трепать, принимайся-ка за дело.

— А что же произошло?

— Что?.. То, что мы победили! На Вышеградскую улицу, живо! — приказал он шоферу, усаживаясь на место испуганного пассажира, вылезавшего из машины.

— И я с тобой! — крикнул я солдату и, не дожидаясь ответа, вскочил в огромный черный автомобиль.

На Вышеградскую, во весь дух!

Нелегко было протолкаться в помещение секретариата партии. На улице толпится множество народа, и в прихожей давка невообразимая — рабочие и солдаты. С балкона кто-то говорит толпе, а в прихожей выступают сразу несколько человек.

— Да здравствует диктатура пролетариата!

— Долой буржуазию!

— Да здравствует Советская Россия!

— Ура! Ура! Ура!

— Именем пролетарского государства…

Мой спутник где словом, где кулаками прокладывает себе дорогу, и мы, наконец, взбираемся наверх.

— Отто!

Отто держится внешне спокойно. Он пожимает мне руку и тотчас же дает мне поручение:

— Немедленно же отправляйся в Уйпешт, к Пойтеку. Найдешь его в ратуше. Вот пропуск. Живо!

— Как все произошло?

— Ступай, ступай! Реквизируй машину. Револьвер-то у тебя есть? Товарищ Шиман, дайте ему револьвер.

У ворот я натыкаюсь на Готтесмана. Он бросается обнимать меня.

— Победа! — кричит он.

— Ну, хоть ты скажи, как все это произошло?

— Ладно, по пути… Все объясню… Стой! Выходи! Автомобиль реквизирую именем пролетариата. Садись, Петр. В Уйпешт, в ратушу.

Машина сворачивает на проспект Ваци.

— Вот как это произошло… — начинает Готтесман. — Нет, нет, сегодня я не в силах объяснять… Победа! — кричит он пронзительным голосом.

— Стой!

Два солдата с револьверами останавливают нас.

— Именем пролетарского государства…

Я предъявляю им пропуск: кусок чистой бумаги с печатью коммунистической партии.

— Можете ехать.

Дождь перестал. Машина мчится с бешеной скоростью. Готтесман встает и, стоя, кричит:

— Победа!.. Победа!..

Уйпешт. У входа в ратушу вооруженные рабочие.

— Куда?

— К товарищу Пойтеку.

— По какому делу?

Я предъявляю пропуск. Караульный протягивает мне руку.

— Проходите, — говорит он. — Второй этаж, комната пятая.

Комната полна людей. Табачный дым. Шум.

Глазами отыскиваю Пойтека.

— Хорошо, что ты приехал, Петр.

— Пойтек!

Я хочу обнять его, но он меня отстраняет.

— Время не ждет, Петр, нужно торопиться. Отправляйся в казармы. Соцдем… то-бишь, товарищ Фельнер уже там… Итак, живо!

— А что мне там делать?

— Объяснишь солдатам положение.

— Но ведь сам-то я…

— Вот наше воззвание. Прочтешь по дороге. Остальное — твое дело. Ты, Готтесман, отправляйся к пожарным.

В прихожей при свете газового фонаря я пробегаю глазами воззвание.

— Победа! — вопит Готтесман у меня над ухом.

Перед казармой расхаживает часовой. Я предъявляю ему пропуск. Он отдает честь, открывает ворота и пропускает меня во двор.

На казарменном дворе темно, горят лишь несколько факелов.

При их неверном свете я с трудом различаю отдельные фигуры солдат, во множестве переполняющих просторный казарменный двор. Посредине на столе стоит Фельнер и, сильно жестикулируя, держит к солдатам речь. Позади него, на том же столе, застыл солдат на голову выше его и такого могучего сложения, что казенная зеленоватая гимнастерка чуть не лопается у него на груди. Над головой он держит в вытянутой руке факел и всем своим видом напоминает изваяние.

— И то, чего не пожелал нам дать Париж, мы получим от Москвы!

— Да здравствует Москва!.. Ура Москве!..

Из скошенного рта Фельнера речь льется плавно, его звонкий голос разносится по всему двору… Но что он такое говорит!.. Что он говорит?! Слова долетают до меня, но я не могу уловить их смысла. И человек, говорящий это, может мне быть товарищем! Мне кажется, будто я ослышался, я проталкиваюсь к самому столу. Нет, я не ослышался. Так, так, товарищ Фельнер…

Его взгляд падает на меня. Легким кивком он дает мне понять, что узнал меня. Теперь его голос еще громче разносится по двору:

…Сила пролетариата… Единый класс — единая партия… По стопам русских товарищей…

Кровь вновь приливает у меня к голове — я опять счастлив. Солдатская молодежь разражается бурными восторженными криками. Солдатская молодежь все еще в королевской форме, но уже с красными повязками. Они охвачены восторгом, они — победители. Я тоже упоен счастьем, не различаю уже слов Фельнера, слышу только его голос. Все прекрасно. Мне хочется каждого обнять, всем крикнуть: «Победа!» И когда Фельнер оканчивает речь и я вскакиваю на стол на его место, я не нахожу никаких слов, кроме одного:

— Победа!

Солдаты подхватывают меня на руки.

— Победа!.. Победа!.. Ура!.. Да здравствует диктатура пролетариата!..

Когда шум на мгновенье утихает, солдат, стоящий на столе с факелом, зычным голосом кричит в полутьму:

— Товарищи, наша страна мала… Не больше плевка. И все же мы — бойцы за величайшее дело, и мы первые, — продолжает он кричать, размахивая факелом над головой, — первые пошли с русскими товарищами… Да, первые, самые первые!..

Из казарм мы вышли вместе с Фельнером. Мы давно знали друг друга в лицо, но говорить с ним привелось мне теперь впервые. Разговаривал он со мной очень дружелюбно, но я никак не мог отделаться от воспоминаний о том, как он во время ареста коммунистов не только требовал для них сурового наказания, но настаивал на удалении с фабрик всех рабочих, заподозренных в сочувствии коммунизму. А теперь мы шли с ним плечо к плечу, и он называл меня братом.

— Я вне себя от счастья, дорогой брат Ковач, что все произошло именно таким образом. Нет больше коммунистической партии, нет больше социал-демократической партии, братоубийственная война окончена, — есть лишь единая партия, единая социалистическая партия — и она владеет страной. Ужасна была эта борьба брата против брата, и теперь мы сможем, наконец, вкусить мира и отдохнуть.

— По-вашему, теперь будет мир?

— Ну, нас, понятно, ожидает небольшая внешняя война, но это уже дело армии, и русских товарищей. Ведь русские уже в пределах Венгрии…

— Пока что они в Галиции. По моим сведениям они уже перешли Карпаты.

В ратуше царило большое оживление. Беспрерывно приходили люди за распоряжениями, за справками, за пропусками. Ни на минуту не умолкали телефонные переговоры.

— Не хочешь ли соснуть, Петр? В соседней комнате есть диван.

— До сна ли!

И завтра день…

Рассветало, когда курьер принес нам первый приказ Совнаркома.

Так значилось на огромном плакате.

На другом плакате:

Прекрасное весеннее утро.

Следы вчерашнего дождя не успели еще просохнуть, и в миллионах маленьких водяных зеркал отражался красный лик встающего солнца.