— Товарищи!.. Товарищи!..
— Это еще что такое?
Откуда-то вынырнула дородная женщина.
— Торговать по дворам запрещено, — пискнула она тоненьким голоском.
— Я — уполномоченный Национального совета, а мой товарищ — член Совета солдатских депутатов, — заявил Пойтек, указывая на меня.
— А что вам здесь надо? В этом доме живут одни лишь порядочные люди, поняли? Только исправные плательщики, других я здесь не терплю…
— Тем лучше. Ну-ка, поближе сюда, товарищи! Социал-демократическая партия приветствует вас…
— Вы бы лучше… — начала было женщина, но тут со всех сторон на нее посыпались крики: ее, видимо, недолюбливали.
— Чего дворничиха суется?
— Заткните ей глотку!
— Эй, мадам Тимар, проваливайте-ка отсюда подобру-поздорову!..
— Ну, понятно, полицию бы она сразу пустила…
Толстая женщина скрылась так же внезапно, как и появилась.
Пойтек принялся усердно расхваливать действия народного правительства.
Несколько минут все слушали молча, а затем посыпались реплики:
— А что нам дала ваша революция?
— Хуже и дороже стало, чем во время войны!
— Теперь только богатеи и живут, а бедные люди хуже собак прозябают…
— Ну, ладно, если это так, то как же это изменить? Дело ведь за рабочими. Русская революция показала нам, как надо действовать. Почему бы и нам не последовать примеру русских рабочих?.. Верно? А что нам мешает, кроме собственной трусости? Да, пожалуй, еще и незнание? Ведь большая часть рабочих и по сей день не знает, что происходит в России. Да и мы бы, быть может, не знали, если бы не вернулись из русского плена. Рассказать вам, как там обстоит дело? Так вот…
Пойтек добрых полчаса рассказывал про Советскую Россию. Вокруг нас на темном дворе столпилось человек тридцать. Слушали и из окон.
Когда Пойтек кончил, все стали аплодировать… Но как он этого ни добивался, никто не задал ему ни одного вопроса и никто не вступил с ним в спор.
Затем мы обошли еще два дома. Всюду повторялась та же картина. Нигде не удавалось собрать большего числа слушателей. Когда же мы добрались до четвертого дома, пошел снег вперемежку с дождем.
— Пойдем-ка к Лукачу, главному уполномоченному нашего завода, — сказал Пойтек. — Быть может, он для тебя что-нибудь устроит.
Лукача дома не оказалось. Мы порешили, что завтра встретимся с ним на заводе и там потолкуем.
Ночь я провел у Пойтека. Его жена постелила мне на кухне.
По совету Пойтека, я поутру отправился на завод.
Заводские ворота были заперты, и проникнуть во двор можно было лишь через узенькую калитку. Я заглянул в сторожку — там никого не было. Я пошел наугад. На заднем дворе происходило нечто вроде митинга. С балкона первого этажа говорил оратор, толстый смуглый человек, беспрестанно, словно мельница, размахивавший руками.
— …Профсовет… Среди вас, полагаю я, не найдется ни одного, кто хотя бы на секунду усомнился в том, что профсовет будет отстаивать ваши права и добиваться удовлетворения ваших законных требований. Поэтому, товарищи, в ваших же собственных интересах профсовет не станет поддерживать каких- либо необдуманных требований…
Оглушительный рев прервал его речь.
Смуглый человек принялся еще пуще жестикулировать и колотить кулаками по перилам балкона. Только несколько минут спустя удалось ему снова заговорить.
— Товарищи! Необходимы спокойствие и умеренность! Если же мы грубой силой будем вынуждать предпринимателей приносить такие жертвы, которые лишат их интереса к дальнейшей работе, то в ответ на нашу забастовку они еще, чего доброго, закроют заводы…
В воздухе замелькали кулаки. Крики и угрозы слились в один оглушительный вой, в котором потонули слова оратора. Тщетно размахивал он руками — ему не давали говорить.
— Что нам о фабрикантах раздумывать! — закричал Пойтек, взбираясь на ящик. — Они еще нам угрожать будут! Мы социализируем заводы!
Пойтека поддержали. Раздались крики:
— Профсовет фабрикантов защищает!..
Тем, кто были не согласны с Пойтеком, не давали говорить.
— В интересах революции работа всюду должна продолжаться без перебоев, — начал одетый в военную форму рабочий, сменивший Пойтека. — Русский пример доказывает, что нельзя строить социализм на нищете…
Ему также не дали говорить, — слова его потонули в общем реве. Женщине, которая пыталась выступить после него, не дали даже начать. Слушатели орали, потрясали кулаками, и никто хорошенько не знал, против чего и за что ратует.
Немного погодя Пойтек познакомил меня с Лукачом.
Лукач оказался тем рабочим в военной форме, который говорил о необходимости бесперебойной работы.
— Да, да, знаю, — ответил он. — Я уже думал об этом, товарищ Пойтек. Но, знаете ли… Как мне ни хочется оказать содействие товарищу, я в настоящий момент ничего поделать не могу. Вы ведь сами понимаете, что ни одного нового человека мы не можем принять. Где нам может сейчас понадобиться слесарь?
— А в машинном?
— Да там их больше чем нужно.
— И все же работа идет из рук вон плохо.
— Так-то оно так, но если их даже в двадцать раз больше будет, чем теперь, работа все равно не пойдет. Вы же видите, работать никто не хочет, а помимо того, с людьми стало невозможно разговаривать. Все идет к тому, чтобы нам скоро совсем без работы остаться.
— Тогда мы социализируем завод.
— Это не так просто делается, как говорится. Профсовет даже требования рабочих о повышении зарплаты считает чрезмерными.
— Профсовет и забастовку против войны считал безумием. Однако же…
— Бросим этот разговор, товарищ Пойтек. Что толку спорить о прошлом? Что же касается товарища, то я попытаюсь для очистки совести что-нибудь сделать. Расчетная книжка у вас имеется? — обратился он ко мне.
— Вот все, что у меня есть, — сказал я, подавая Лукачу свой увольнительный воинский билет.
— Петр Ковач, Петр Ковач… — Намень, — прочел он вслух. — Намень. Гм… Где это Намень?
— В Берегсасском округе.
— Ну, конечно, я что-то недавно про это читал. Да нет, даже сегодня еще…
Сунув руку в карман, он извлек оттуда экземпляр газеты «Непсава», быстро пробежал его глазами и нашел, наконец, то, что искал.
Он ткнул рукой в одно место газетного листа. Я прочел сообщение о том, что берегсасская прокуратура разыскивает Петра Ковача, девятнадцати лет, уроженца Намени, демобилизованного гонведа, а также нескольких прибывших из России военнопленных, которые убили и ограбили в Намени волостного писаря Окуличани и бежали затем из предварительного заключения, после того как все они на следствии сознались в своем преступлении.
При этом известии пол заходил под ногами.
— Возьмите себя в руки, — прикрикнул на меня Пойтек. — Пойдем, выпьем чаю.
Лукач тоже пошел с нами в заводскую столовую, но разговора обо мне уже не возобновлял. Усевшись за стол, Пойтек еще раз прочитал газетное сообщение и возвратил Лукачу газету.
— Как вы думаете, товарищ Лукач, можно будет все же устроить паренька на завод?
Лукач выпучил на него глаза.
Пойтек повторил вопрос, но ответа не получил.
Лукач встал, протянул нам, не говоря ни слова, руку и вышел из столовой.
— Ну, что, пришел ты, наконец, в себя? — спросил меня Пойтек.
— Этот негодяй Немеш на все способен, — ответил я.
— Я думаю все же, что из-за этого еще не следует терять головы. Тебе надо преобразиться, переменить имя и фамилию. Отто сделает все, что нужно. Он тебе раздобудет документ. А теперь отправляйся домой, вечером обо всем перетолкуем.
Целый день я провел на квартире у Пойтека. Жена Пойтека относилась ко мне теперь с доверием и выплакала мне все свое горе. В том состоянии, в каком я находился, я не в силах был оказать ей моральной поддержки, но все же заставлял себя внимательно слушать ее.
Во время войны Пойтека несколько раз арестовывали, потом забрали на военную службу. Полгода он не давал о себе знать, и теперь, вернувшись, он дома редкий гость.
