Он, Булгак, тоже был взбешен — не меньше Подлепича, и жаждал выговориться, доказать свою правоту, повергнуть в крах неправых — милицию, ресторанных пижонов, всех на свете, кроме себя самого, но Подлепич, взбешенный, молчал, и он молчал, не меньше взбешенный, а может быть, и больше, и молча, крупным шагом, шли, да только неизвестно куда.

«Какой же ты слабак! — сказал Подлепич. — Ведь клялся же, божился — не идти! И все-таки пошел!» — «Слабак, Юрий Николаевич. И клялся, и божился. И все-таки пошел». — «Не уважаю слабаков!» — «Да я и сам не уважаю». — «Но что тебя толкнуло?» — «Да папочка, Юрий Николаевич». — «Какая папочка?» — «Да ледериновая. Да вы же помните тот день: еще сказали мне, чтоб тэ-шестые брал на осмотр, а после ка-десятые пойдут». — «Ну, помню». — «И подошла С. Т., вручила папочку». — «Раскис?» — «Раскис, Юрий Николаевич». — «А вот не надо раскисать. Учись-ка у меня». — «Забыли вы, как это берет за горло!» — «За горло или за сердце?» — «За горло, Юрий Николаевич. Я этих выражений, сердечных, не употребляю». — «Какой герой! Посмотрим, что запоешь на лобном месте». — «А далеко еще?» — «Когда ведут на казнь, не отвечают на такие вопросы».

Шли молча.

«Что было в ресторане?» — спросил Подлепич. «Я по порядку, можно?» — «Только спокойней, Владик, не волнуйся». — «Я не волнуюсь, — просто слов не нахожу!» — «Так было плохо?» — «Так было хорошо! Вначале. Банкетный зал еще не освободился, сидели в вестибюле, кто где, кто с кем, а я…» — «Понятно, — сказал Подлепич. — Ты с ней». — «Я с ней. И вот представьте, Юрий Николаевич: шум, гам, кругом народ, приподнятое настроение, музыка доносится, а мы сидим, как будто бы одни, тут я, а тут — она, фантастика, и говорим про технологию. О, если б она знала, Юрий Николаевич, что все эти тэ-шестые и ка-десятые и техпроцессы, и техрегламенты, и писульки в газету — мне до лампочки! Вся эта мура! Если б она знала! Но она ничего не знала и не должна была знать. Она спросила, посмотрел ли я те материалы, в той папочке, ледериновой, и буду ли писать заметку. Вы, Юрий Николаевич, уже забыли, как берет это за горло! Вы не поймете, как нужно было мне ответить ей, что все в порядке!» — «Нет, не пойму», — сказал Подлепич. «Но я ответить так не мог!»

Шли молча.

«А что вас затрудняет, Владик?» — спросила она. «Риск! — сказал он. — Сдавать моторы на сбыт без КЭО — все же риск. Это надо годик обождать». — «Годик?» — подняла она брови. «Ну, полгодика, в крайности, — сказал он. — Пока не добьемся гарантии от конвейера. Это надо сборщиков сперва настропалить. С тэ-шестыми еще так-сяк, можно будет в скором времени пропускать сквозняком, а другие модификации…» — «Что другие?» — занервничала она. «А другие, — сказал он, — нельзя. Даже сокращать контрольные операции». — «Даже сокращать — и то нельзя?» — нервно усмехнулась она. «Даже сокращать, — сказал он. — Вот вы пишете по тэ-шестым: не смотреть вкладыши. Согласен. Но поддон все же надо смотреть. Визуально. Если металлическая пыль в поддоне, алюминиевая стружка или вкрапления на стенках, значит вкладыши с дефектом. Значит, надо так и записать в техпроцесс: при обнаружении того-то и того-то в поддоне производить контрольный осмотр по старой технологии».

Шли молча, но, видно, притомился конвоир:

— Вот четверка, до универмага, а там пересядешь.

Побежали, поспели, втиснулись, — где же лобное место?

«Ну, а что было дальше?» — спросил Подлепич. «А дальше было неважнецки, Юрий Николаевич. Дальше поругались». — «Ну, ты ж и штучка, Владик! Ругаться! И с кем ругаться!» — «Она сказала, что все эти перемены в технологии коснутся рядовых моторов, а экспортные будем проверять по-старому. Вы понимаете, какая линия? И как я мог не поругаться?» — «Да, понимаю, — сказал Подлепич. — Затронула твой пунктик!»

Возле универмага слезли, но на восьмерку сразу он не пересел, потому что снова стала сочиться кровь из носа, — это был единственный удар, который он пропустил — там, в ресторане, когда схватился с теми пижонами. Подлепич протянул ему носовой платок.

— У меня есть, — сказал он и вытащил свой, в ржавых пятнах; надо было еще пройтись немного, пока кровь остановится, — не лезть же в троллейбус в таком виде.

Их было трое, тех пижонов, посторонних, но буря разразилась из-за одного, который позволил себе грязно выразиться, когда С. Т. пошла танцевать. Это была дешевая острота, имевшаяся, кстати, и в его арсенале, и кстати, он не гнушался пользоваться ею в других случаях, но в этом — не стерпел, потому что пущена была в адрес С. Т. Никто из заводских не заметил, как разразилась буря, а произошло это в вестибюле, куда он вызвал того, сострившего, пижона. Они, заводские, только сели за стол, выпили по бокалу шампанского и заиграла музыка, — он не успел даже допить свой бокал и не притронулся к еде. Музыка так гремела, что можно было палить из пушек, и никто не услышал бы. Пижонов сразу отпустили, потому, что какая-то зануда заявила, будто агрессор — он, а те оборонялись, но на самом деле он оттого и пропустил единственный удар, что нанесен был исподтишка, когда еще и драки не было.

— Тут я живу, — показал Подлепич рукой на пятиэтажный дом. — Зайди-ка. Примочку хотя бы приложим.

Кровоточило, черт побери, а то бы — дудки, не хотелось заходить: вот оно, лобное место! — но и Подлепич, видно было, с неохотой пригласил, помялся, прежде чем впустить-то. Ты не смотри, сказал он, что у меня тут Мамай воевал: никак с ремонтом не покончу. В передней возле вешалки лежала бумажка-записка, прочел ее, скомкал, вроде раздосадованный, и бросил в мусорное ведро.

— Ложись полежи, — кивнул он на тахту; кровоточило еще, надо было лечь. — Да не снимай, не снимай, чего-нибудь подстелем. — И подстелил. — Попробуем холодную примочку.

Попробовали, помолчали, неловко было, черт возьми, а Подлепич не велел вставать, ушел на кухню, щелкнула дверца холодильника — слышно, вернулся с полным ртом, жевал, нагоняя аппетит; спросил, пришлось ли хоть в «Уюте» подхарчиться. Спасибо, сказал Булгак, не голодный; а голоден был зверски: с полудня, с обеда на заводе, ничего не ел; пойду-ка я, сказал; где ж казнь-то? Иди, коль не сидится, сказал Подлепич, а то смотри: добро пропадет, сосиски наварены; с горчичкой, а? — спросил — не соблазню? Уже прошло, не кровоточило, и буря улеглась, и пусто стало в голове: что будет, то будет.

— Вроде соблазнили, Юрий Николаевич.

То-то же! — так мог бы сказать Подлепич, или это могло бы отразиться на лице, но ничего не сказал, и лицо как бы безмолвствовало, и пошли вдвоем на кухню, а там тоже недобелено было, недокрашено, банки стояли с краской на подоконнике, кисти лежали, помазки; Подлепич, словно бы стесняясь, объяснил, что вот, мол, взялся с огоньком, да огонек угас.

— А если в четыре руки? Я, правда, не специалист, но могу подсобным — к вам…

Сказал и пожалел: подхалимаж! — нельзя было так говорить; рыльце, значит, в пушку, если понадобилось подлизаться к своему благотворителю; шел на казнь — удостоился кормежки. Это угодливое предложение осталось, однако, без ответа, — сто́ит ли, мол, реагировать на детский лепет! Взял Подлепич из хлебницы ржаную буханку, ловко, одним махом, держа на ладони, отсек ломоть.

— Может, белого? У меня пшеничный есть, но поскольку горчичка…

Был он чем-то удручен и как-то удрученно сосредоточен на еде; это ясно: привод в милицию приятностью не назовешь, но не этим, показалось, почему-то, был он удручен, да и более того — наверняка, подумалось, не этим! Видно было: тоже проголодался; но видно было и другое: механически ест.

— Рекламировали, — сказал Булгак, — а горчицу не берете.

— Я тебе историю расскажу, — ковырнул Подлепич ножом в горчичнице. — Была у моего сына девушка… — И рассказал, намазывая сосиску, откусывая, жмурясь. — Можно считать, твоего поколения Лешка; ну, чуть младше; психология, можно сказать, та же. То есть ты его поймешь. А я на распутье, — помахал он вилкой. — Что ему ответить? Боюсь, служба пойдет у него вкривь и вкось… Боюсь, слишком близко к сердцу примет…