Его соседи были ребята правильные, но чересчур дотошные, и стоило ему задержаться после тренировки либо отлучиться в выходной, как от ретивых контролеров или незлобивых зубоскалов не было отбоя. Они старались поймать его с поличным, уличить в том, чего не существовало, уличить не могли и хватались за всякую мелочь. Он сам был виноват: хоронился от них, а когда хоронишься не в меру, мелочишка-то и вылазит наружу.
Фотографировались на водохранилище — летом, но карточек этих ему не досталось, он уехал тогда в Севастополь, а досталась единственная групповая, на которой его и не было. Он бритвенным лезвием отрезал всех остальных, оставил одну лишь фигурку, наклеил на картон и носил при себе, но как-то, по неосторожности, обронил, и добро еще мелковата была фигурка: не рассмотрели, кто такая, — а вдруг рассмотрели бы?
Следующим номером программы была миллиметровка — листок наподобие графика, затея недавняя, с прошлого месяца, и цели никакой, определенной, не преследующая; для памяти разве что, для учета. Но если вдуматься, это было хоть какое-то предприятие, действующее в том направлении, в котором он теперь приказал себе бездействовать, ничего не предпринимать и даже на техбюро наложил запрет — не появляться! Это было бумажное предприятие, игрушечное, но зато дозволенное — среди недозволенного единственная отдушина.
Листок миллиметровки попал в руки ребят, а те были настроены сверхподозрительно: что за петрушка? Ось абсцисс, ось ординат, числа месяца, температура нагрева. Какого нагрева? «Ну, по шкале», — смущенно объяснил он. Что за шкала? Он был непредусмотрителен, — заранее бы что-нибудь напридумать! «Отсчитывается перегрев, — сказал он, — масла́ имеются в виду, мотористы попросили». А это уж была сплошная галиматья, ребята грамотные, на такой крючок не подцепишь, «Дури, — сказали, — кого-нибудь, только не нас». Вверху над шкалой, он надписал и постарался — неразборчиво: «Моральный уровень — в зависимости от С. Т.». Это были инициалы, но он, разумеется, объяснил иначе: Средняя Температура, — и как только в голову пришло! На самом деле он проградуировал шкалу условно, по принципу термометрии: от нуля — точки замерзания, до ста — точки кипения. В последний раз эта точка отмечена была на графике в тот день, когда он отправился к технологам и получил приглашение на тридцатое. С тех пор кривая графика не достигала этой, высшей точки, да и достигнуть, он понимал, не могла: настало время браться за ум.
Летом, втираясь в маслыгинскую компанию, он потворствовал себе — глупил; настало время умнеть. Ромашка, по которой гадают, отрывая лепестки, была ему ни к чему, а летом — потворствовал, выискивал счастливую ромашку. Потворство было и в том, что позволил себе намекнуть — зачем, собственно, приперся, — и в том, что возликовал, получив приглашение на тридцатое, и в том, что считал, как последний слабак, оставшиеся до тридцатого дни. Он был не слабак и не нуждался в подачках; к нему снизошли, пригласили, погладили по головке, посулили богатый гостинец, а он и так был богат, и если обделен чем-то, ограничен, то только правом выставить напоказ это богатство, которое другим и не снилось. Никакие складчины, компании, подачки, посулы ничего не прибавили бы к этому богатству, — он приказал себе забыть тридцатое число, довольствоваться Средней Температурой.
Средняя в последние дни преобладала, и даже доходило до нуля: два дня подряд С. Т. не появлялась на работе; то ли услали куда-то, командировали, то ли приболела, — справляться он остерегался. На третий день кривая графика немного поднялась: было заседание цехкома и говорили, что С. Т. толкала там речугу. Затем и вовсе график выровнялся: счастливилось видеть ее мельком на участке — дважды, и раз в столовой, хотя обедали, конечно, за разными столами. Он не здоровался, не подходил, а только смотрел украдкой, — на это запрета не было, смотреть он мог сколько душе угодно.
Кроме того, он мог еще и думать, — тоже не было запрета; я мыслю — следовательно, существую, и следовательно, существовала у него нервущаяся мозговая связь с той, о которой думал постоянно, и отнюдь не исключалось, что связь эта, односторонняя, в один прекрасный день, при оптимальном накале биотоков, окажется двусторонней. Науке еще предстояло доказать такую возможность, но он и без того верил в нее, не делая притом уступок мистицизму, — чего только не начитался, однако не свихнул с ума, был реалист, не признавал утопий, не добивался двусторонней связи: зачем она? вносить сумятицу в чью-то наладившуюся жизнь? ему достаточно было того, что есть. Когда он думал, мыслил, существовал, ему хватало малого — односторонней связи, и, кстати, это было не так уж мало: храня ее в себе и постоянно ощущая, за что бы ни брался, все делал он теперь с таким сердечным жаром, как будто делал для С. Т., а не для цеха или для себя.
Во вторник поутру подошла с испытательной станции партия тракторных двигателей тэ-шестых, и по обыкновению Подлепич — возле тельфера — ставил мелком значки на корпусе, в книжице, карманной, замусоленной, помечал, командовал, какому слесарю — какой.
— Бери, Владик, на осмотр! — пометил.
А он, Булгак, был дефектчиком и брал моторы на осмотр неохотно, у него с этим осмотром получалась копотня: возился слишком, отставал от некоторых, проигрывал им в темпе и те же вкладыши проверял, как форменный придира, и те же зазоры в муфте регулировал тютелька в тютельку, иначе не умел — привычка. Дефектчиков ставили на осмотр, когда дефектов не было, а в этот раз и с дефектами шли моторы, но их Подлепич не давал ему.
А в этот раз хотелось заполучить что-нибудь позаковыристей — вложить туда весь скопившийся жар.
— Бери, что дают, — сказал Подлепич грозно. — Первый день на участке?
В обычности, в повседневности никто не назвал бы Подлепича грозой, но при раздаче работы был грозен, и хоть и спорили порой, пытались, — на сдельщине многое зависело от раздачи, — однако знали, что спорить бесполезно. В другой смене, у другого мастера были фавориты, а у Подлепича их не было, — все знали и это. Подлепич исходил из точного расчета, и чтобы рассчитать, ног не жалел, бегал то на конвейер, то на испытательную станцию, разведывал, какие предвидятся модификации, планировал в своей карманной книжице, как распределить их с выгодой для дела. Спорили, бывало, опасались, что своего не возьмут, не заработают, но у Подлепича эта бухгалтерия велась по-божески, внакладе, в общем-то, никто не оставался.
Ему бы надо было посочувствовать — работенка хлопотная, неблагодарная; посимпатизировать бы, выразить как-то свое уважение, но легче давалось иное, буркнул недовольно:
— Беру. Вы только не грозите.
У Подлепича лицо было сухое, но тонко выточенное, подвижное, и брови подвижные — то удивленные, то сосредоточенные, и лоб то ясный, то пасмурный, однако на этот раз он даже бровью не повел, сейчас же взялся за мелок и с книжицей, раскрытой, отправился дальше командовать.
Тэ-шестые, тракторные, после неоднократных конструкторских доводок аттестованные по высшей категории, шли со сборки в ажуре, и если уж выдерживали испытания, то на КЭО браковать их — за очень малым исключением — не приходилось. Стало известно, что по ним готовятся изменения в технологическом регламенте и даже намерены пропускать их с испытаний на малярку сквозняком — без контрольного осмотра.
Он, Булгак, был молод годами, но стар некоторыми своими воззрениями, и сам говаривал бывало: «Я старый консерватор». Маслыгин как-то ухватился за его слова, за мысль, вернее: «А знаешь, это неплохо. Все новаторы, все смотрят вперед. Между тем под ноги себе тоже нужно посматривать. На сотню новаторов не мешает, пожалуй, иметь хотя бы одного консерватора».
Тем самым ратовал Маслыгин за осторожность, или, чтобы не сгущать уж красок, за осмотрительность во всяких новшествах, и если так, то был Булгак солидарен с Маслыгиным, — судить широко не брался, но в данном случае — солидарен: тэ-шестые — машины надежные, и пропускать их сквозняком было бы лихо, однако лихость без осмотрительности — лихачество; чего доброго, на качестве скажется; но в этом никому на уступки не пошел бы, да и сами должны были понимать, какое это лихо для тракториста, когда в разгар весеннего сева, в самый аврал, машина стала, подвела, а время не ждет, погода не ждет, земля не ждет тоже. Лихачество, лихость, лихо, — вот и выбирайте, что кому.
