— Ты, ты и ты! — тычет черным томиком в прохожих старец с седой бородой пророка. — Думаете вы о своей душе, спрашиваю я вас?

Те, к кому он обращается, ухмыляясь, проходят мимо: парочка, дылда в узких ковбойских штанах. Старик трясет бородой, у него расстегнут ворот сорочки, к стоптанным башмакам давно не прикасалась щетка, а видавшую виды шляпу опоясывает лента с надписью: «Бог есть любовь».

Он не говорит, а вопит. Связная, спокойная речь не для нью-йоркской улицы.

— Ага, вы не думаете о душе, о боге! Нет? А конец мира близок! Опомнитесь, еще есть время!

Чуть подальше девица в сером клетчатом пальто, с челкой реденьких волос-сосулек и с безумными глазами. Она в кругу парней. Девица взяла скользкую тему — обличает пороки. Парни в ответ гогочут, тычут в нее пальцами, отпускают шуточки, от которых, кажется, закачаются незыблемые стены банка.

Но у фанатички глаза горят светом мученичества. Она напоминает бывалую драную кошку, отбивающуюся от задиристых собачонок. Здоровенный негр-полисмен входит в гогочущую толпу, как таран. Уличная пифия остается одна возле своего треножника.

А подле угла класс выше. На ярко-красной складной трибунке с пюпитром и флагом женщина лет пятидесяти, в ореоле седых волос, придерживаемых модным металлическим обручем. Она не кричит — трибунка и так заметно приподнимает ее над толпой. Она властно внушает, притопывая туфлями под крокодиловую кожу. Эта хоть и не дама из общества, но цену себе знает. И я вспомнил рассказы о проповеднице, которую за углом всегда ждала роскошная машина с вышколенным надменным шофером.

Чуть моросит, воздух перенасыщен влагой, но семь певцов не боятся простуды: привыкли. Среди них девица, поминутно закатывающая глаза, и весьма потертый джентльмен лет шестидесяти, особенно старательно выводящий ноты. Заправляет хором блондин с манерами певца из мюзик-холла. Он уже не может не улыбаться, даже если поет о страшном суде.

Человек десять останавливаются и начинают подпевать. Вся группа — на фоне тех же 4¹/₄ процентов..

Обычно я проходил мимо уличных проповедников, почти не задерживаясь. Но однажды запасся терпением. У седобородого пророка, который на этот раз украсил шляпу лентой с надписью: «Иисус никогда не ошибается», появился серьезный противник. Он поразительно походил на красноречивого мистера Дулитла из «Пигмалиона» Шоу — такого, каким москвичи видели его в исполнении знаменитого английского актера.

«Дулитл» с Сорок второй улицы был одет в подержанный серый костюм с отвисшими карманами. Его галстук пересекали яркие красные полосы. Шляпа, впитавшая в себя все дожди и всю копоть Бродвея, тем не менее свисала совсем узенькими полями, что свидетельствовало о желании не отстать от моды.

«Мистер Дулитл», бесспорно, обладал природным даром уличного оратора. Он то повышал голос, то понижал его до хриплого шепота, драматически закатывал глаза, прижимал руки к сердцу и даже заламывал их над головой.

— Вы мертвы! — зловеще сипел он. — Вы мертвы духовно. Да, да, не смейся, парень! Ты не чувствуешь себя мертвым, ты скалишь зубы. Но труп тоже не чувствует себя мертвым, череп скалит зубы получше твоего. Вы все погрязли в грехах. Вечность в огненном озере — вот участь, уготованная всем грешникам. Эй ты, я тебе говорю, моряк, тебя качает без ветра! Вместо храма ты свернул к кабацкой стойке. А знаешь ли ты слова писания, что ни один пьяница не может рассчитывать на жизнь вечную? Твое положение перед ликом господа значительно хуже, чем ты думаешь!

Я смотрел на красный нос проповедника. Мне показалось, что положение его самого пред господним ликом будет едва ли лучше, чем у подвыпившего моряка, который, энергично плюнув в сторону обличителя, отправился восвояси. Между тем старый шут оседлал нового конька.

— Одумайтесь! — завопил он. — Это я говорю тем из вас, кто носит в сердце своем сочувствие к красным! Бог все видит! Страшной будет его кара! Нет греха тяжелее, чем отрицание его высшей власти. Коммунисты — безбожники. Им вечный огонь сатаны, вечные адские муки! Разве вы хотите провести вечность в кипящей смоле, спрашиваю я вас?

Наконец, истощив проклятия в адрес безбожников, оратор умолк и, грязным носовым платком вытерев лоб, победоносно взглянул на старца с бородой пророка. «Далеко тому до «мистера Дулитла», — подумал я. Но пророк не завопил, как обычно: он сообразил, чго у соперника глотка крепче.

— Я знал одного парня, — начал старец ровным голосом. — Он чистил зубы утром и вечером. Он спал с открытым окном в любую погоду. Он заплатил врачу сорок долларов, и тот удалил ему миндалины. Сигарета? Он всегда с любезной улыбкой отказывался от нее. Он не пил, друзья, он не знал вкуса влеки. И он умер в тридцать восемь лет. Он делал все, кроме одного. У него была единственная ошибка: он забыл бога! Не повторяйте его ошибку!

«Мистер Дулитл» во время этой речи демонстративно зевал, широко раскрывая щербатый рот. Но едва пророк кончил, как старый шут завел прежнюю пластинку о духовных мертвецах. Тут я заметил, что у него не только недержание речи: желтые пятна на брюках позволили бы урологу диагностировать и другую его хроническую болезнь.

Сегодня воскресенье.

Не знаю, как начинается оно в пригородах. Мне знакомы лишь воскресенья на Манхэттене, куда жители пригородов стягиваются для праздничных развлечений и, так сказать, греховных удовольствий.

Ранним воскресным утром центр Нью-Йорка мертв. Закрыты магазины и даже газетные киоски: продажа воскресной газеты начинается в субботу вечером. Туристы еще только собираются стайками у подъездов гостиниц, преувеличенно громко приветствуя друг друга.

Одну осень я жил в комнате с окнами на Сорок третью улицу, совсем не схожую со своей шумной соседкой. Отель «Тюдор» переглядывается там со старым жилым домом.

Сумрачный осенний день в нем неизменно встречают с электрическим светом. По воскресеньям сидят в подтяжках за кофе, роются в газетах, ласкают кошек, штопают носки, вытирают пыль тряпкой, гудят пылесосами. Завтракают не плотно и уединенно.

Ближе к полудню кое у кого может состояться воскресный скромный пир с соседями, когда хозяйка печет торт по старому рецепту своей покойной матушки или колдует над особым чаем: сначала заваривает крутым кипятком, потом охлаждает в холодильнике, затем пересахаривает до приторности и в заключение выжимает в каждый стакан сок целого лимона. Сегодня пир, кажется, в квартире, где на окнах красные герани, в следующее воскресенье будет у соседей, в самую холодную погоду спящих с открытыми окнами, на которых иногда появляется жирнющий ангорский кот.

На пир с соседями гостиничному жильцу рассчитывать не приходится. Плетусь в кафетерий. Пусто, слышно, как гремят подносы. Кассирши не прочь поболтать с редкими постоянными посетителями.

Но как неуютно чувствуют себя эти господа! Сегодня им некуда спешить. Они неторопливо присматриваются к витринам, придирчиво выбирают столик, развертывают газету и… по привычке мгновенно уничтожают все, что наставлено на поднос. Раз навсегда выработанный ритм утренней заправки мешает смаковать недожаренный, сочащийся кровью кусок мяса и хрустящие листья салата. Все уничтожается мгновенно, и какое-то время посетитель сидит даже с несколько растерянным видом. Он как статист-дебютант, не знающий куда девать руки и время. Потом сует два никеля — пятицентовые монетки — в отверстие автомата и пьет второй праздничный стакан кофе. А дальше что?

В самом деле, что дальше? В обычные дни мистер Смит, закончив заправку, спешит в оффис, чтобы делать свои или чужие деньги. Он занят, он подобие хорошо отрегулированной машины, которая не может, не должна останавливаться даже на минуту. А в воскресенье?

А в воскресенье у мистера Смита наступает то особое состояние, которое современные американские исследователи называют «страхом свободного времени», «неврозом удовольствий» и еще как-то посложнее. Алексей же Максимович Горький, еще в начале века насмотревшись на унылое недоумение, почти тревогу, заметные на лицах американцев по воскресеньям, сказал просто: научив людей работать, их не научили жить, и поэтому день отдыха является для них трудным днем.