— Это не в бровь, а в глаз. В конце концов без широкой денежной поддержки настоящую работу вести невозможно.

Но как же с программой, которая должна зажечь, увлечь, идейно укрепить? Да ни черта с ней не получилось. Одни шамкают о «единой, неделимой», другим мерещится что-то похожее на Учредительное собрание, третьи высказываются за «крепкую власть», подозрительно похожую на гитлеровскую, и «чтобы большевиков поскорее перевешать», четвертые несут что-то о «западной демократии на восточной почве», пятые…

Один «новый эмигрант», наслушавшись всего этого, написал в антисоветскую из антисоветских газет «Новое русское слово» отчаянное письмо: либо пожалте, наконец, положительную программу, хотя бы самую захудаленькую, либо снимайте эполеты политической эмиграции!

Другой эмигрант обратился к себе подобным: господа, за нашим антисоветским «долоем» должно прозвучать: «да здравствует!» Однако что «да здравствует!», вот в чем поистине неразрешимый вопрос!

Третий попытался внести успокоение в умы. Навалял рассказик, в котором «новые» спорят между собой все о той же «программе». Некий «дядя Ваня» вопиет о непримиримости к большевикам.

— Опять ты со своим непримиримым антикоммунизмом! — возражает ему «тетя Надя». — Знаешь, по правде сказать, надоела уже эта жвачка достаточно!.. Я считаю, что мы обязаны открыто и честно сказать русскому народу, что мы предлагаем ему вместо коммунизма. А этого у нас нет!.. Нельзя идти в Россию с пустыми руками. По мне, лучше монархисты, Их я уважаю.

«Дядя Ваня» не возражает против монархистов. Но он считает, что возможны и другие варианты. Пока, правда, не ясно, какие именно.

— Сейчас у нас период застоя, — говорит об эмиграции «дядя Ваня», — начнется настоящая борьба — начнут появляться и идеи.

Автор в общем согласен с ним. Он добавляет лишь, что в ожидании, пока родится какая-либо идея, не надо сидеть сложа руки, а надо делать то, что «подсказывает нам чувство любви и долга».

И эмигрантская шатия, повинуясь этим чувствам, устраивает в нью-йоркском отеле «Дипломат» шумные «дни непримиримости», на которых брызги злобной слюны при воплях «долой!» летят до девятого ряда кресел. Она отплясывает на ежегодном «балу народов России», весь сбор которого идет на издание «антирасчленительской литературы», то есть на тот же «долой!» в печатном виде. Она кричит «долой!», когда скажут и где укажут.

На «долоях» все и кончается. Не получается с «да здравствует!», хоть лопни. Не получается с бодрыми зажигательными лозунгами ни для внутреннего употребления, ни на вынос.

Нет у них никакой общей программы, да и быть не может. Кое-как объединяет их лишь черная злоба, ненависть ко всему нашему, советскому.

Неужели тот самый?

В заметке, набранной петитом, сообщалось, что профессор А. Ф. Керенский, научный сотрудник Гуверовского института, приезжал в Нью-Йорк из Стэнфорда (Калифорния) для чтения лекций о русской революции.

Керенский…

Под осень 1917 года мать повела меня к портному Лейбовичу. Из студенческой куртки покойного отца предполагалось соорудить мне пальтишко. Лейбович качал головой и ругал какие-то разрезы на куртке, которые ему «портят всю музыку».

— Так как же будем шить мальчику? С поясочком? Или как?

— Хочу, как у Керенского! — выпалил я.

— Ай-ай! — удивился Лейбович. — И ты туда же. Дался людям этот Керенский! Керенский, Керенский, с ума все посходили. Мадам, помяните мое слово…

Мне было тогда шесть лет. Мать потом часто рассказывала со смехом, как ее сын хотел походить на Керенского.

Много, очень много лет спустя попал мне в руки журнал «Нива», выпущенный в ту пору, когда мы с матерью ходили к портному. Там была напечатана большая статья с эпиграфом:

Статья восторженно прославляла «первого гражданина свободной России, первого народного трибуна — социалиста, первого народного министра юстиции, министра правды, справедливости», о котором изо дня в день пишут газеты всего мира. «Словом, — восклицал автор, — нет теперь популярнее человека, нет известнее имени Александра Федоровича Керенского!»

Журнал живописал гражданские добродетели «любимца народных масс» и сообщал, что А. Ф. Керенский, в свою очередь, полюбил «горячей братской любовью весь трудовой народ России».

Должно быть, в давние годы незрелый детский ум просто впитал то, о чем тогда писали и болтали…

Старый номер «Нивы» мне показала сотрудница Дома-музея В. И. Ленина в Ульяновске — ведь Керенский родом из этого города, его отец был директором гимназии, в которой учился Владимир Ильич. Мне показали и список, перечислявший, кто и когда владел нынешним Домом-музеем после того, как Ульяновы покинули Симбирск. Там значились преподаватель гимназии, полицмейстер, жена прусского подданного, барон Штемпель, дворянка Языкова… Последним владельцем дома перед приходом советской власти был купец Пирогов, один из воротил Волжско-Камского коммерческого банка.

— Вот смотрите, когда Пирогов купил дом, — сказала сотрудница музея. — Как раз Февральская революция. Купец-то, приобретая недвижимость, знал, что господа Керенские его не обидят.

Удивительная все же была эта фигура — главковерх Керенский. Когда, получив диплом, молодой юрист приписался к модному присяжному поверенному, ему мерещились лишь слава и гонорары блестящего столичного адвоката. Потом выступил в суде на политических процессах раз, другой, третий. После Ленского расстрела съездил на Лену и даже написал статью, умеренно осуждающую царскую политику. Выгодно женившись на генеральской дочке, разыгрывал из себя человека, близкого простому люду и готового даже пострадать за него. Партия эсеров показалась красноречивому адвокату наиболее подходящей для карьеры. Действительно, Керенского протолкнули в Государственную думу, сделали лидером «трудовой группы». Там он говорил, говорил, говорил… О чем? О свободе, о народных нуждах, о братьях-солдатиках, о братстве вообще — словом, о чем угодно. Заученные жесты, звонкие фразы, прическа «ежик» приводили в восторг гимназистов, провинциальных барышень, журнал «Ниву». И далеко от Петрограда в сибирском городке лично известный автору шестилетний дурачок захотел пальто «как у Керенского»…

Отрекается Николай II — и Александр Керенский, подсаживаемый буржуазией, перебирается из кресла в кресло, на ходу меняя должности и портфели: министр юстиции, военный и морской министр, премьер-министр и верховный главнокомандующий. И весь этот взлет — за полгода!

Вот он переезжает уже на новую квартиру — прямиком в Зимний дворец, где еще пахнет парижскими духами государыни императрицы, без устали раскатывает в открытом автомобиле, картинно прикладывая руку к фуражке. Но он вовсе не безвредный позер, отнюдь нет! Именно Керенский отдает приказ об аресте Ленина и тому, кто поможет этому аресту, сулит денежную награду. «Штафирка» и «адвокатишка», как презрительно кличут Керенского военные, вводит смертную казнь на фронте.

Но фронт неудержимо разваливается, недовольство народа Временным правительством, продолжающим войну, нарастает час от часу. В день, когда над миром звучит выстрел «Авроры», Керенский удирает из царских покоев. Впереди его автомобиля идет машина американского посольства, и звездно-полосатый флаг служит прикрытием для главковерха.

Последний акт трагикомедии — в Гатчинском дворце. Опасаясь, что его выдадут большевикам, Керенский бежит в сером платье с пелериной и переднике с красным крестом на груди, какой носили тогда медицинские сестры. Знаменитый «ежик» скрыт по-бабьи повязанной косынкой. Похожий на рыхлую «нянечку» из лазарета, главковерх благополучно минует караулы.

Керенский выныривает в Праге, потом его видят в Париже. У него водятся денежки: он успел заблаговременно перевести 350 тысяч рублей золотом в надежные заграничные банки. Керенский что-то издает, кому-то дает интервью, созывает какие-то комитеты, женится вторично на американской миллионерше. Но с годами след его теряется. Он только фамилия на страницах учебника истории.