Один из делегатов напомнил, что, пока в комитете неторопливо, со вкусом, толком, расстановкой произносятся речи в духе лучших традиций буржуазного парламентаризма, мир тратит на вооружение 328 миллионов долларов в день.

Председатель поблагодарил его за интересное сообщение.

Да, если бы мое знакомство с жизнью на островке ООН ограничивалось 1960 годом, к которому относится описанное выше, я бы, наверное, заразился здесь хроническим пессимизмом. Но я видел, как в последующие годы дали ростки зерна, посеянные дипломатами стран социализма, всколыхнувшими болото обветшавших традиций, утверждавшими в ООН новаторскую дипломатию прямого, честного, открытого разговора.

С механизмов корабля под голубым флагом стали счищать ржавчину, заменили кое-кого в команде, и, когда неожиданно разразился жесточайший шторм, он не пошел ко дну. Он держался на волнах, доказав свою пригодность к рейсам мира.

Этот шторм налетел осенью 1962 года. Его назвали «кубинским кризисом».

Скоро семь. За мутно запотевшим стеклом — желто-серая полутьма. В колодец внутреннего двора гостиницы осенний день еще не заглядывал, но многие окна сегодня непривычно рано светятся сквозь занавески. И чьи-то стремительные шаги в коридоре. Или мне чудится эта тревожная поспешность?

Вчера я вернулся в третьем часу ночи промокший и продрогший. Под горячий душ — и за дневник. Ну и денек!

Уже с утра что-то тревожное носилось в воздухе. Слишком много полицейских появилось на улицах, чересчур часто завывали требовательные сирены бешеных черных машин, летящих на красный свет уличных перекрестков.

Радио передало: скоростные бомбардировщики разосланы по стране за сенаторами, президент срочно собирает их в Вашингтоне.

К полудню приближение бури отметил самый чуткий нью-йоркский барометр: на бирже полетели вниз весьма солидные, устойчивые акции. Электронные биржевые машины, захлебываясь в потоке сделок, стали опаздывать на полчаса. И вот на всех телеэкранах замелькали дикторы:

— В семь часов заявление чрезвычайной государственной важности. В семь часов! По всем каналам!

Семь часов застало меня на улице: весь Нью-Йорк был в движении, ни одного свободного такси. Прохожие повалили в дверь ближайшего бара, оттискивая растопыревшего руки хозяина.

На трех экранах над стойками президент Кеннеди, подняв глаза от стола, произнес:

— Добрый вечер, мои соотечественники.

Он не улыбался. Голос его звучал глуховато. Данные разведки… Советские базы… Строгий карантин вокруг Кубы… Все суда будут задерживаться для осмотра…

— Никто не может сказать, какие жертвы ждут нас в будущем, в ближайшие месяцы… С божьей помощью мы обеспечим свободу и мир.

Президент растаял на экранах. В баре загалдели. Вырывались слова: «Блокада, война!» Я поспешил за дверь. Машинально прочел название бара: «Белая роза». Полисмен на углу привычно играл дубинкой, обвив ее ремешком кулак боксера. Толпа? Обычная толпа, только лица угрюмее и сосредоточеннее, чем всегда. Но молчаливую очередь у газетного киоска я видел впервые.

Час от часу известия становились все тревожнее. Во Флориду перебрасывались войска. Морская пехота заняла исходные рубежи. Корабли стали смыкать кольцо.

Поздно вечером я поехал к знакомому работнику нашего представительства: хотелось переброситься словом с кем-то своим. Возле его дома был расположен всегда переполненный по вечерам зал кегельбана. Ярко освещенный, он на этот раз был совершенно пуст. Кучка служащих встревоженно слушала полисмена, который рассказывал что-то, загибая пальцы.

Мой знакомый еще не возвращался из представительства. Жена сказала, что он должен быть с минуты на минуту.

— Прибегает ко мне соседка в совершеннейшей панике, — говорила она, накрывая на стол. — Ее Гарри сейчас в Сан-Франциско, у нее трое ребят, старшая — ровесница нашей Надюшке, двое еще меньше. Спрашивает: «Как вы, советские, думаете, это очень серьезно? Если что, то куда лучше всего эвакуировать детей?»

Так и не дождавшись знакомого, я в начале второго часа пожелал спокойной ночи хозяйке.

Холодный дождь пузырился в лужах. Автобуса долю не было.

Я добрался к гостинице в 2 часа. Киоск на углу сегодня не закрывали на ночь. Мокрые листы последних выпусков газет заняли кресло и стол в моей комнатке. «Прыжок в ядерную войну?» — спрашивали черные буквы заголовка.

…Так начались эти дни, возможно самые беспокойные с тех пор, как умолкли пушки второй мировой войны. Дни, когда все висело на волоске.

В печать просачивались все новые подробности событий, предшествовавших выступлению президента: тайные совещания в зашторенных комнатах Белого дома; поездки высокопоставленных лиц, набивавшихся словно сельди в бочку в машины с номерами, неизвестными репортерам (брат президента путешествовал на коленях у заместителя государственного секретаря); генералы с примкнутыми стальной цепочкой к руке портфелями, набитыми сверхсекретными документами; раскладушки в Пентагоне, перешедшем на казарменное положение…

Это были дни, полные страха, неуверенности, томительного ожидания: что скажет, чем ответит Москва? В городе, где нервы людей и без того взвинчены всем горячечным укладом жизни, мгновенно возникали самые невероятные слухи. А тут еще радио: советские корабли не меняют курса, они идут к Кубе, они сближаются с американским флотом блокады.

Они сближаются, они сближаются!

И наряды полицейских встают к дверям телефонных станций, патрулируют у радиокорпораций, у водопроводных сооружений. Дикторы дают советы, что делать при атомной атаке.

Корабли сближаются, корабли сближаются…

На улицах очень много пьяных. Проповедники потрясают библией на всех перекрестках. Угрюмые, сумрачные люди собираются в кучки, спорят, слышится брань, мелькают кулаки. Кое-где плакаты, написанные неумелой рукой: «Стоп войне!», «Бомбам — нет!», «Соединенные Штаты и Россия — мир!»

А радио передает: они сближаются, они сближаются…

За три сессии наблюдатели насмотрелись у ограды ООН на пикетчиков, на демонстрации сторонников мира, на разноплеменных экскурсантов. В эти дни здесь собирались молчаливые толпы. Люди не выкрикивали лозунги, не размахивали плакатами; они стояли у ограды терпеливо, в каком-то мрачном оцепенении. Эти люди пришли искать защиты от нависшей над их головами страшной угрозы.

В здании, перед которым ждали молчаливые толпы, экстренно собрался Совет Безопасности. Нервные, острые, лишенные процедурных затяжек заседания отражали крайнюю напряженность обстановки. У меня остались в памяти облака дыма, взволнованные лица. Мне показали одного из ближайших сотрудников Кеннеди. Ему не нашлось места. Он стоял в проходе, затиснутый членами делегаций, не входящих в Совет Безопасности, но часами слушающих дискуссии.

Билеты на места прессы добывались с боя. Иногда дело решалось жеребьевкой. На одно заседание мне не досталось билета, и член нашей делегации, сжалившись, провел меня прямо в зал, как своего секретаря. Я стоял совсем близко от мест американцев, видел, как нервно подергивалась щека у г-на Стивенсона, когда он пробегал бумажки с последними сообщениями; видел, как он, потеряв обычную сдержанность, что-то лихорадочно искал в папке.

В эти решающие часы механизм, который часто крутился на холостом ходу, вдруг обрел четкий рабочий ритм. Сказались не сразу бросающиеся в глаза перемены, которые, накапливаясь последние годы, придали новые качества международной организации. Ее генеральный секретарь без промедления обратился к президенту Соединенных Штатов и главе Советского правительства с призывом к переговорам и взаимному согласию.

Надо ли напоминать, с каким облегчением встретил мир положительные ответы! То был один из самых знаменательных часов на берегу Ист-ривер. Сотни миллионов людей могли сказать: «Да, это действительно наши Объединенные Нации!»

Осенью 1963 года собралась XVIII сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Над берегом Ист-ривер царила атмосфера устойчивого спокойствия. Справедливо говорили, что причиной тому «дух Москвы», возникший после подписания Московского договора о частичном запрещении ядерных испытаний.