— Рублева, зайди к директору!
— Зачем?
— Там узнаешь.
«Там узнаешь» — значит, опять куда-нибудь с концертом или на разгрузку машин.
У директора людно. Комсорг подозвал к столу Нюську.
— Рублева, хочешь на фронт?
Нюська оробела. Не потому, что испугало это жесткое слово, но почему, зачем хотят ее разлучить с училищем? Ошиблись в ней?..
— С культбригадой, Рублева. На два месяца. Ну чего смотришь? Одну тебя с первого намечаем.
Радость пришла не сразу. Наполнила все существо, выплеснулась наружу.
— Факт! А когда?!
Директор веселым дружеским взглядом обласкал Нюську, благословил:
— Ну что ж, поедете с бригадой, товарищ Рублева. Послезавтра отъезд.
Нюська вылетела в коридор, сбила с ног зазевавшуюся дивчину, ойкнула и во весь дух помчалась к трамваю, в общежитие, собираться. И спохватилась, вспомнила: а в госпиталь? Попрощаться? Завтра еще, может, в Качуг удастся слетать, радостью поделиться…
3
В Качуг съездить не довелось: знакомили, собирали, готовили бригаду к отъезду. Только и черкнула домой открытку: «Не печальтесь, не воевать еду, а с культбригадой…»
Подружки в общежитии устроили проводины. По этому случаю испекли из макарон маленький тортик, принесли из столовки все свои ужины. Нюську усадили за стол, отрезали ей первый кусок тортика. Громкий, настойчивый стук всполошил девушек.
— Еще не легче! Девоньки, ховайте сдобу! Быстрей!..
Открыли дверь. На пороге военный.
— Здесь у вас Анна Рублева?
— Я Рублева.
Военный увидал Нюську, обрадовался:
— Нашел! Полгорода обежал, а нашел! Известно, разведчик!
— Девочки, это же из моего госпиталя! Садитесь с нами, дядя Андрей!
— Нет, девушки, на поезд спешу. А вот порученьице выполню. — И положил на стол большую увесистую коробку. — Примите, уважаемая Аннушка, от нас с великою благодарностью. И желаем вам счастливого пути и всего… этого… счастья!
Нюська с достоинством приняла коробку, поставила на стол, поблагодарила. Военный откозырял, еще раз пожелал Нюське всего лучшего и скрылся.
Девушки бросились к коробке, в десять рук развязали тесьму, подняли крышку и обалдели: вся коробка набита доверху колбасой, рафинадом, пряниками, сливочным маслом, галетами. И тут же фотография на картоне — большая группа раненых в госпитальной ограде с Нюськой посредине. А на обороте: «Нашей дорогой сестрице и замечательной певице Анне Николаевне Рублевой на память от ее земляков: качугских, тульских, пензенских, тамбовских, бакинских…» И полсотни фамилий.
4
Машину трясло и подбрасывало на ухабах, и от этой бесконечной, безжалостной тряски голову разрывало на части. Словно десятки хищных острых когтей впивались в мозг, раздирали его, как свою жертву.
— Лежите, Ольга Владимировна, лежите.
— Где мы? Савельич, где мы?
Санитар огляделся по сторонам, ответил не сразу.
— А кто ж его знает. Да вы лежите, Ольга Владимировна. Вона ведь как вас садануло!
К головной боли прибавилась тупая ноющая боль в левом плече. Попробовала поднять голову — охнула, уронила. Пошарила за головой здоровой рукой — чьи-то ноги. Значит, лежит у Савельича на коленях.
— Что с нами, Савельич? Что с поездом?
— И в хвост и в гриву, Ольга Владимировна. Сперва, значит, в гриву угодил…
— Разбомбили?
— Да не так уж, чтобы совсем, Ольга Владимировна, но крепко. Один вагон целехонек остался да паровоз..
— А люди где?.. Где Сергей Сергеевич?
— А там. С поездом остались. А вот нас трое…
— И вы ранены?
— Да нельзя сказать, чтобы очень. Вот товарищ военврач первого ранга послал. Доставь, говорит, Ольгу Владимировну по всей форме. Все одно, говорит, отъездились покуда, теперь куда определят. Фершалу вот не повезло, верно. Кишочки ему этто в живот запихали, бинтами стянули и в грузовик. Вас бы — может, чем и помогли. Не доедет человек, это верно.
— А он где?
— Фершал-то? А вон, на передней едет. А вас, одначе, контузило, Ольга Владимировна. Ну и осколочком в плечо…
Раненое плечо заныло сильнее. Хоть бы взглянуть — где едем? Но по бокам какие-то тюки, позади пахнущие бензином бочки. Слышала, как проносились мимо встречные машины, звенели гусеницы тракторов или танков.
— А вы куда ранены, Савельич?
— Я-то? И смех сказать, Ольга Владимировна. Ухо у меня начисто отлетело. Поначалу и не почуял боли-то. Щупаю рукой, а его нету… уха-то. Мокроть одна. А тут вижу, и вы… Ну, будто косой по ногам. И в кувет, значит. Ах ты, думаю, беда-то какая! Жива ли, матушка? Фонарь у немца висит, видно все — ну, что сейчас. Прибежал, одно ухо прислонил — не слышу. Другое прижал — стучит. Живехонька! И ноги целы. А тут и Сергей Сергеевич и прочие…
Машина остановилась. Кто-то спрашивал документы, хлопал дверцей. Через борт глянула в кузов ухмыляющаяся физиономия в солдатской пилотке.
— Эти, что ли? Ну вот, теперь самих резать будут. Трогай! — и скрылась.
Машина двинулась, затряслась, запрыгала на ухабах. Над тюками поплыли назад голые березовые и дубовые кроны.
Через час машина снова остановилась, хлопнули обе дверцы. Червинская слышала чьи-то голоса, крики.
— Где мы, Савельич?
— А кто ж его знает, Ольга Владимировна. Вроде как фронтовой госпиталь. Домишки кое-какие. Госпиталь и есть.
Заскрежетали бортовые запоры. Упал, стукнулся о колеса борт. Теперь и Ольга видела, что это был госпиталь, а полосатые тюки оказались матрацами, солдатскими одеялами…
5
Ольгу уложили на носилки, перенесли в маленький домик с печью-плитой посредине и всего тремя койками у окошек. На одной, соседней с Ольгиной, койке девушка с забинтованной головой. Вторая пуста.
— Здорово, сестрица! Где это тебя?
Ольга не видит девушки. Ее фамильярное обращение шокирует Ольгу. К тому же страшно болит голова.
— Ты что, оглохла?
— Какое вам, собственно, дело?
— Ого! А ты, девонька, чего из тебя строишь? Важная шибко.
Ольга не ответила. Вошел высокий, седоволосый военный в халате, медсестры.
— Вы Червинская?
Ольга повернула лицо, сморщилась от прихлынувшей к голове боли.
— Лежите спокойно, Червинская. Значит, это ваши документы… Аттестат. Послужной список. Рекомендация… Хирург?
— Хирург.
— Не рекомендация, а молитва какая-то… Ну-ка, что у вас там, Червинская? Марья, портянки долой! Живо!
Сестра, стоявшая возле, принялась забинтовывать раненое плечо Ольги.
— Где я, доктор? — спросила Ольга.
— В армейском госпитале. У своих, Червинская, у своих. Тут все сибиряки. Редко другая вошь заползет — и та не держится…
— Я москвичка, доктор, — превозмогая боль, сказала Ольга.
— Ишь ты? А из Иркутска…
— Заползла… из Москвы.
— Ну-ну, языкастая какая. Дарья, держи москвичку!..
После осмотра военврач приказал переодеть Ольгу, а ее успокоил:
— Пустяк, контузия. И ранка пустяк — в мякоть. Но горошину удалим. Кстати, нам тоже нужен хирург… — И уже сестрам: — Марья, Дарья, готовьте Червинскую — и на плаху!
«Ну вот и сама на стол попала, — подумала Ольга, когда все вышли из хатки. — Добрый Сергей Сергеевич! Как он сейчас там? И ведь рекомендацию какую-то успел написать… — И вдруг вспомнила последний с ним разговор, откровенную его оценку. — А может быть, он просто решил от меня отделаться? Вот этот говорит: и контузия небольшая, и рана пустяк… Надоело со мной возиться? Замечания за меня получать?..»
Соседка по койке повернулась к Червинской.
— Извиняйте, товарищ хирург. Я думала, вы, как я, девушка… Молоденькие такие… в бинтах-то…
— Оставьте меня в покое! Без вас голова болит.
— Извиняйте. Эх ма, и поговорить не с кем!
Уже лежа на операционном столе, Червинская вспомнила мимоходное замечание военного хирурга. Может быть, и в самом деле остаться здесь, в этом госпитале? Чем мотаться в вагоне?
В марлевой маске, с поднятыми в перчатках руками вошел хирург. Червинская не сразу узнала в нем того самого военного, который осматривал ее в палате.
