— Как же вы одна сладите, Дуня? Может, он и одумался бы? Все же отец он им, понял бы… — показала она на детей.
— Феньки Лукиной басни! — сердито оборвала Дуня. — Это она и мне пела. Так что я ему, пятки должна лизать за то, что он водку хлещет? Валенки у детей — и те пропил, подлец этакий! Да сдохни он под забором — не зареву, не то что прощать ему, паразиту! Тоже вот слушала я Лукину эту, а потом и решилась: хватит! Не то нынче время, чтобы с голоду подыхать. Вчера вон с работы моей ко мне уже приходили. Обещали на днях ремонт сделать, печь починить, а еще и ссуду дать на обзаведенье…
Клавдия, слушая Дуню, краснела. Хотела доброе посоветовать Дуне, а получилось — обидела только. Вот и Леша о своей семье тоже перестал думать…
— А что насчет гордости, — продолжала между тем Дуня, не замечая смущения Клавдии Ивановны, — это она зря лопочет. Какая гордость? Хорошо, что у нее мужик не такой пьяница, как мой. Пусть бы сама попила моего горя. А то небось, как ей мужик зачнет синяки ставить, к соседям бежит жаловаться, усмирить просит. Мало ставил, видать. Больше надо было, чтобы она свою теорию позабыла и другим головы не мутила кротостью. Слушайте ее больше. И вот гнида: вам, значит, про меня сплетни разводит, а мне про вас, про муженька вашего…
Кровь схлынула со щек Клавдии Ивановны.
— Про Лешу?..
— Про Алексея Ивановича, про кого же. Будто он бабенку себе завел да на дом к ней хаживает…
— Это неправда!!
Дуня пожала плечом.
— Шофер его будто трепался. Да если Лукиной верить, тут во всем Иркутском один бардак да убивство… Простите за грубость мою, Клавдия Ивановна…
Клавдюша, посеревшая, как плававший по избе туман, во все глаза смотрела на Дуню.
— Клавдия Ивановна!.. Вот дура я, наболтала!.. Да плюньте вы, ничего ж этого нету… Я ж вам про то, какая она, Лукина, сплетня старая, а вы, кажись, и впрямь…
Но и дома не могла успокоиться Клавдюша. А что если и в самом деле Леша нашел кого-нибудь здесь, в Иркутске? Бывает же, что и за месяц сходятся люди. А много ли он и за ней, Клавдюшей, ухаживал? Раз в город, в театр свозил да раз дома навестил, когда заболела. Тогда же и посватался… Лучше бы за шофера какого пошла, чем так мучиться. Да все тетка: «Такой человек сватает, а ты кто — диспетчер! Заживешь всему Горску на диво!..» На диво и вышло…
Алексей вернулся в этот день поздно. Нарочно, чтобы не видел ее заплаканных глаз, ушла в детскую. Слышала, как Вовка открывал дверь, как отец — опять вернулся не в духе! — выпроваживал их из кухни, как заявил Юрик:
— А Вовка сегодня на улицу играть не пошел, папа. Мама говорит потому, что холодно, а я знаю, почему.
— Почему?
— Потому, что мама сегодня плакала, а ему ее стало жалко и он не пошел…
Как под тяжелыми сапогами, простонали половицы в зале, как вошел в детскую. Клавдюша не повернулась к нему и еще ниже склонилась над штопкой.
— Что с тобой, Клава?
Она не ответила. Да и не могла бы: спазмы сжимали горло.
— Я тебя спрашиваю?
— Ничего…
— Опять новые фокусы. Может быть, ты мне скажешь?
— Отправь меня… с детьми… на Урал, Леша.
— Вот что!.. — после долгого молчания выдохнул он.
Клавдюша подняла огромные в страхе глаза на оцепеневшее в приступе гнева лицо мужа.
— Я хотела… Я хотела как тебе лучше, Леша…
— Отнять детей, увезти их — это ты считаешь «как лучше», — передразнил он.
— Но не могу же я расстаться с детьми, Леша. Что же я еще могу сделать?..
Поздняков покачнулся. Сердце кольнуло так сильно, что, не окажись в руках стула, он, видимо, свалился бы на пол. Клавдия Ивановна вскочила.
— Леша, милый!.. Леша!.. Я сделаю все, что ты скажешь!.. Только побереги себя!..
Поздняков с трудом добрался до постели. Клавдия Ивановна убежала на кухню. Как сквозь сон, слышал он настойчивый дверной звонок и мужской голос на кухне. Через минуту Клавдия Ивановна в нерешительности остановилась в двери. В одной руке она держала компресс, а в другой…
— Что это у тебя?.. Клава, что это?!
Клавдюша осторожно, словно боясь доконать мужа, протянула бумажку. Поздняков жадно схватил ее. Строчки перед его глазами запрыгали, заплясали…
«Прорвало перекат у Заячьей пади… В воде осталось несколько машин… На спасение людей…»
Дальше Поздняков не читал. С трудом оторвав голову от подушки, не сказал — вырвал из себя:
— Машину!..
Глава восьмая
1
Ночью Воробьев и Ваня возвращались из Жигалово. До Качуга оставалось каких-нибудь пятьдесят километров, и они не спешили: к полуночи уж, конечно, будут на месте, и рейс войдет в эти сутки. В таких случаях Воробьев всегда дает управлять Ване, а сам, уткнувшись в тулуп, дремлет в углу кабины, изредка присматривая за стажером. Тот во все глаза глядит на быстро бегущую навстречу красноватую в лучах фар ледяную дорогу, время от времени делится с Воробьевым.
— Семен Петрович, мороз-то какой! Градусов за полста будет, а?
Настроение у Воробьева хорошее.
— Мороз ладный.
Ваня то и дело протирает ветровое стекло: мороз часто затягивает его тонкой ледяной пленкой. Иногда Воробьев делает ученику замечания:
— Опять за рулем вертишься! Как сидеть должон? А ну, повтори пятую!
Ваня громко чеканит:
— Веди себя за рулем, как свят дух!
— Верно! Лучше меня помнишь, парень. Будет из тебя водитель, Ваня Иванов, это точно!
Мороз дает себя знать и в кабине: пробирается под тулупы, инеем забеляет шляпки шурупов на деревянных деталях, леденит стекла. Но машина бежит быстро, уверенно и без тряски. И только на перекатах, лед над которыми заметно пучит вода, машину слегка подхватывает, и тело ощущает неприятную невесомость.
— Скоро Заячья падь, Семен Петрович. А там и Качуг близко, поспеем…
Воробьев умолк. Он мысленно прикидывает, сколько еще сделает рейсов и вывезет грузов до конца этого месяца, если будет продолжать возить по три тонны. Выходит, что меньше, чем у других лучших водителей, работающих на таких же машинах. Надо как-то сократить время на ремонтах и добавить нагрузку. Ничего не будет с машиной. Возит же Рублев на ЯГе по пять тонн двести, а почему бы ему не возить по три с половиной?.. А все же чертовски тянет ко сну.
— А ну, Ваня Иванов, запой нашу, водительскую!
— Сейчас, Семен Петрович. — Ваня деловито откашлялся, сдвинул со лба назад шапку и затянул тенорком уже порядком приевшуюся ему «любимую» песню. Последний куплет поют вместе.
А там, за крутым поворотом реки,
Где с небом сливаются горы…
— Семен Петрович, туман впереди, гляньте! — оборвав песню, сообщил Ваня.
Одно упоминание о тумане пружиной подбросило бывалого в переделках водителя.
— А?! Где?!
Воробьев рванулся к ветровому стеклу и, потеснив Ваню, всмотрелся в единственно не тронутое морозом прозрачное пятнышко. Действительно, там, где уже смутно темнели контуры гор Заячьей пади, медленно надвигаясь на них, росло и ширилось серое облачко…
— Сбавляй скорость! Живо!.. Как учил?!
Мотор, подвывая поршнями, плавно тормозил. Воробьев помогал Ване и, наконец, выключив мотор, остановил машину. Туман уже близко, и острые лучи фар впились в его побелевшие, густые, как облака, клубы.
— Вода! Семен Петрович, вода!! — благим матом заорал перепуганный насмерть Ваня.
Прямо на них по гладкой ледяной ленте двигался большой вал воды, преследуемый туманом.
— На крышу!.. — скомандовал Воробьев.
В одну минуту оба вскарабкались на кабину. И в тот же миг вода ударилась в машину, брызгами окатила кабину, с грохотом понеслась дальше. На секунду Воробьев успел увидеть огни следовавших за ними из Жигалово машин, но вскоре и они исчезли в тумане. Вода, быстро прибывая, топила подножки, крылья, подбиралась к окнам кабины. Погасли фары. Тьма поглотила воду, тракт, звездное небо. Слышно было, как иногда что-то твердое ударялось в машину, скрежетало о жесть, стучало, царапало, — вода несла на себе льдины, вешки-елочки, целые глыбы снега. Сильный удар в кабину едва не сбросил с нее водителей. Звякнуло лопнувшее стекло. Крик ужаса оглушил Воробьева. Это кричал Ваня. Воробьев прижал его к себе, накрыл с головой своим тулупом (тулуп Вани остался лежать в кабине), а в голове сверлило одно и то же: только бы теперь не замерзнуть! Только бы не замерзнуть!..
