Веселое оживление прокатилось по залу. И снова напряженное, немое молчание.

— Мы вот с членами партбюро посоветовались и так предлагаем: народ легкостью рейса не соблазнять, а все возможные трудности тут обговорить, пока у нас не снег, а скамейки твердые под… под нами, что ли. И в рейс этот посылать не кого попало, а по нашему партийному усмотрению. Кому мы довериться можем. Так, товарищи коммунисты?

Рублев откашлялся, поднял к глазам список.

— Вот тут мы наметили кого… Всех разом зачитать или каждого обсуждать будем?

— Читай всех разом! — поднялся горой над сидевшими Николаев.

После собрания Поздняков отозвал Рублева в сторону, отечески пожурил:

— Что же вы меня лакировщиком таким перед людьми выставили, товарищ парторг? Я уж, откровенно сказать, струхнул даже: не отпугнуть ли народ хотите?

— Народ правду любит, Алексей Иванович. Вы же сами мои пельмени, помню, хвалили, — отшутился Рублев. — А уговаривать тут не дело — это партии задание, а не ваше.

Отбирали для рейда лучшие газогенераторные автомобили и полуприцепы. Поздняков приказал поставить на машины хорошую резину, заменить все ненадежные приборы, снабдить по возможности дефицитными запасными частями. В подготовке автоколонны приняли участие все ремонтники, механики, весь автопункт. Проверяли, щупали, пробовали на ходу. Девушки вызвались написать лозунги на каждую машину, украсить пихтовой хвоей кабины. Из Баяндая пришли машины с березовой чуркой. Уже погружены в кузова брезенты палаток, ящики с запчастями, продуктами, инструментом. Привезли полученные по карточкам свежие «кирпичи» пшеничного хлеба. Туго с хлебом в стране, каждый грамм на учете. Избранный начальником колонны Рублев решил проверить на вес. Прикинули — лишков килограммов двадцать. Что за притча? Еще раз прикинули — двадцать килограммов двести граммов лишнего хлеба. Откуда? Посмеиваются автопунктовцы над Рублевым.

— Сорока на хвосте принесла!

— Бери-бери, нешто это избыток. Одному твоему дружку на неделю не хватит.

— Грузи на машину, братцы!

И понял Рублев: не сорока на хвосте принесла серые кирпичи хлеба, а товарищи, что остались в Качуге, поделились. Свои наперед карточки отоварили, от себя оторвали. Да поди, разберись теперь — чьи эти излишки? Пришлось взять.

Просторный автопунктовский двор гудит, что улей. А люди подходят и подходят. Несут узелки, сверточки, сумки, горячее напутственное слово. А когда заработал мотор головной машины — хлынули к кабинам, сдавили. Каждому хотелось в последний раз обнять отца или мужа, еще разок проститься перед долгим опасным рейсом. Так, в толпе, и двинулись одна за другой неуклюжие, с торчащими по бокам черными бункерами машины, пробиваясь к воротам. И не автоколонна, а кумачовые полотнища лозунгов и зеленая пихтовая хвоя, казалось, поплыли в морозном дыханье толпы, вылились из ворот, за поселок.

Поздняков, проводив колонну до Лекы, вернулся в Качуг, заехал в райком узнать о выполнении решения обкома относительно мобилизации приленских сел на расчистку дороги. Не сообразил же утром еще заехать!

Теплов встретился у райкома. Обрадовался, первым пошел навстречу.

— А, здравствуй! Вот докладывал начальству, как баб на твою дорогу из Жигалово выгоняю. Ревут бабоньки — а что делать? Приказ…

— А кто здесь? Из обкома? — удивился Поздняков.

— Какого еще обкома? У секретаря райкома был, ему отчитывался…

— А вы?

— Я? Я, брат, повыше держи: на Жигаловский сельсовет перешел. По собственному желанию областного комитета партии…

— Как? За какие такие дела, Василий Герасимович?

— Так вышло. Не потрафил… Ну как ты-то? Гордеев-то помощником тебе стал, а?

— Да, помощником.

— Это хорошо. Танхаеву спасибо скажи.

— Убили Танхаева.

— Что ты?! Да, война — не свадьба… Ну-ну, бывай. В Жигалово заезжай, гостем будешь. Парники с бабами строим, в мае огурчиком угощу… Бывай, брат!

В самом начале сентября сорок второго года по израненным войной дорогам отходил на восток длинный обоз машин и фургонов армейского госпиталя. После ночного дождя стояли желтые лужи: вода до краев наполнила колдобины и воронки, хлюпала под колесами, под заляпанными грязью кирзухами автоматчиков; поблескивала на грязно-зеленой броне опрокинутых и разбитых орудий и танков. Сквозь мерное глухое ворчание моторов изредка долетали до слуха стоны и вскрики раненых, голоса перекликающихся между собой солдат и санитаров, далекий приглушенный гул орудий. В тяжелых, изматывающих силы боях части и соединения сибиряков упорно сдерживали натиск танковых и мотомеханизированных соединений гитлеровских войск, рвавшихся к Волге, норовивших обойти с фланга до сих пор не покоренную ими волжскую крепость. Шли бои за время, за считанные дни, необходимые для перегруппировки советских войск, для подготовки решительного контрнаступления.

На одном из головных ЗИСов, под зеленым брезентом над кузовом вместе с врачами, фельдшерами и санитарами на жесткой сосновой скамье тряслась Червинская. Вот уже больше года странствует она по военным дорогам, живет в мрачных тесных землянках, случайных домиках и палатках, отсиживается в узких щелях или работает под бомбежками.

Сначала тревожило, угнетало молчанье Романовны. Неужели что-нибудь стряслось с няней? Неужели она, Ольга, уже одна — одна в этом бушующем, страшном мире? Потом пришло письмо от Клавдии Ивановны, подтвердилось: няня скончалась… Одна! Алексей часто бывает дома… Ну что ж, может, и правильно поступила Ольга, не вернулась в Иркутск? По крайней мере честно… хотя и невольно. Лунев наконец отстал. И тоже правильно сделала, что разом оборвала все… Все верно, все правильно делала Ольга. Но почему же так неправильно обошла ее жизнь? Почему только ее, Ольгу, заставляла она приносить в жертву злой безликой судьбе свою молодость, счастье, ум, сердце, руки? Почему только она, Ольга, должна еще жить и жить ради кого-то, ради других, может быть, в сто раз более счастливых жизней?

Ольга замкнулась, ушла в себя. Не радовали ее, как прежде, удачные операции, не огорчали и неудачи. Оставили Червинскую в покое и сослуживцы. Одни приписывали ее хандру случаю с лейтенантом, другие — ее чисто женским особенностям: дурит бабеночка в бабье лето! Даже начальник госпиталя, к месту и не к месту восторгавшийся ее талантом хирурга, прощавший ей многие выходки и капризы, стал замечать в Червинской какое-то особое равнодушие ко всему: к сослуживцам, к раненым, даже к самой себе. Людей сторонится, в палату лишний раз не забежит, как бывало, тревог не признает: в щели не прячется. А однажды, после бомбежки, узнав, что Червинская снова нарушила его приказ и не ушла из палаты, вызвал к себе и с присущей ему грубоватой прямотой спросил:

— Вы о чем думаете, Червинская? Вам что, голова не нужна или ждете, что вас за храбрость похвалят?

По красиво очерченным губам Ольги скользнула злая усмешка.

— Но ведь и раненые были в палате. Или им тоже не нужны головы?

Подполковник запустил в седые волосы руку, с силой провел до затылка. Мужественное, энергичное лицо его построжало.

— Раненых всех нам в норы не перетаскать, а кого и трогать нельзя. А вы врач, хирург. Кто же им животы потом спасать будет? Ну-ка, разбомби нас всех… В чем дело, Червинская?

— Но вы же и так хорошо объяснили, по-моему: голова мне не нужна, а за храбрость похвалят…

— Врете!

— Вот как? — потемневшие разом синие глаза Ольги впились в пытливые, иззелена карие офицера. — Может, вы объяснитесь?

— Не можете вы себя найти, Червинская. Среди людей этаким красивым пугалом бродите. Влюбились бы хоть в кого, что ли…

Ольга вспыхнула, окатила ненавистью бесчувственного солдафона.

— Я могу идти?

— Ну что ж, идите.

Один раз заехал в госпиталь командующий. Обошел, осмотрел перевязочные, палаты, застал в хирургическом Ольгу.