А Нюська молча шла рядом, старалась угодить в ногу, размахивая свободной рукой. И вдруг запела: громко, без напряжения, будоража ночь:

Житов невольно оглянулся на тракт. Ни души. Зачем она это?.. Так вот чьим голосом восхищался он столькими вечерами!

— Это не вы ли поете частушки, Нюся?.. Я ведь вас каждый день слышал.

— Ну уж и каждый.

— Ну часто. У вас чудный голос. Знаете, как называется ваш голос?

— Как?

— Контральто!

Нюська неожиданно рассмеялась.

— Угадали. Мне учитель пения наш давно говорил.

— Так вы учитесь пению?

— А он многих учит. На пенсии он, что ему делать? Вот и ходим к нему…

— Ходим! — едко передразнил Житов. — Да как вы можете так спокойно… нет, не то, равнодушно говорить: «Ходим»! Да вы знаете, какой у вас голос! У вас же редкий дар! Вам бегать надо к учителю… только не тут, а к настоящим, знающим педагогам!.. — Житов заговорил горячо, с жаром, кажется, готовый тут же отправить ее в консерваторию, умоляя беречь и не растрачивать дарование на частушки. А Нюська слушала, прижималась к его плечу и, заглядывая ему в лицо, беззвучно смеялась.

— Вы не верите, Нюся? — вдруг оборвал свою пылкую речь Житов.

— Да чего же мне верить-то? Вы же еще не директор консерватории, правда?

— Ректор, — поправил, обидясь, Житов.

— Ну ректор. Смешной вы, Евгений Палыч… Только вы не серчайте… Раньше все косу мою расхваливали, в музей ее собирались отдать… — И Нюська весело, заразительно рассмеялась.

Житов посмотрел на ее опушенное инеем удивительно красивое лицо, не в силах сдержать улыбки.

Нюська сбавила шаг, умолкла. Молчал и Житов, снова поддавшийся приятному, ласкающему его чувству. Какая чудесная, волшебная ночь! Пусть она длится, длится! Пусть никогда не кончается этот лунный тракт, не свернут с него к нежданной калитке Нюськины ноги. Вот так и идти, идти вместе…

— А вы любили когда-нибудь, Евгений Палыч?

— Я?.. То есть кого?.. — вздрогнул от неожиданности Житов.

— Здрасте! Не себя же, правда? Была у вас девушка?

Житов почувствовал, как запылало его лицо. Зачем она это спрашивает? Что ответить? Да и была ли у него любовь? Возможно, была… Нет, нет, конечно не было… Разве встречи, тихие нежные мечты — это любовь?..

— Настоящей любви не было, Нюся.

— И у меня, — со вздохом сказала Нюська. — А ведь хорошо любить? По-настоящему, правда?

— Правда, — улыбнулся Житов.

— Вы смеетесь?

— Нет.

— Нет, смеетесь!

— Да нет же, Нюся! Просто мне хорошо с тобой… С вами, Нюся, — спохватился, поправился Житов.

Нюська помолчала.

— Значит, нехорошо.

— Почему?

— Ну вы сказали: с тобой, а потом…

Сердце Житова забилось оглушительно, часто. Неужели это и есть оно — его счастье?..

— А вы хотите, Нюся, чтобы я…

— А вот мой дом! — неожиданно перебила Нюська и, опустив Житова, перескочила через кювет, прижалась спиной к калитке.

За воротами рванулся на цепи пес, рявкнул, но, почуяв хозяйку, обрадованно заскулил, заметался. Житов остался стоять на шоссе.

— Ну, что же вы? — глуховато спросила Нюська.

— Так ведь ты же дома, Нюся.

— Идите сюда. Ну!

— Иду.

Житов перешагнул канаву, приблизился к Нюське. Снова рванулся пес. Нюська отвела Житова от калитки. Взяв за руки, подняла на него огромные ищущие глаза.

— И все?

— Что, Нюся?

— Поцелуйте меня, Евгений Палыч.

— Нюся!.. Нюсенька!.. — Житов прижался к теплым податливым губам девушки. И оторвался, жадно глотая жаркий морозный воздух.

— Еще…

Он схватил ее голову, зацеловал в губы, в глаза, в щеки…

— Нюся! Нюсенька! Ты меня любишь? Это верно? Скажи!..

— Что верно?

— Что любишь! Ведь любишь, да?..

Нюська весело рассмеялась:

— Ну вот вы и сразу: любишь!

— Но ведь ты… но ведь мы…

— Целовались? Так ведь не на людях же, правда? Разве обязательно уж и любить? Просто вы мне нравитесь, Евгений Палыч. И красивый вы… Но ведь вы же сами сказали, что по-настоящему не любили. А ведь тоже, поди, целовались, правда?.. Вы осердились, Евгений Палыч?

Житов молчал. Ему не верилось, было дико, что вот всего миг назад он верил в ее любовь… Он сам уже любил Нюську…

— До свиданья, Евгений Палыч. Не серчайте на меня, я ведь ничегошеньки еще не знаю, Евгений Палыч… — Она схватила его руку в перчатке, сжала ее, тряхнула и опрометью бросилась к калитке. Еще через минуту мягко простучали ее валенки по ступеням, хлопнула сенная дверь, и все смолкло.

Не спалось. Поздняков бродил по комнате из угла в угол, присаживался к плите и, подбросив поленьев, рассеянно наблюдал бушующее в печи пламя. Прислушивался к храпу спящих за перегородкой, торопился распахнуть форточку, едва в комнате становилось немного душно и, стоя перед ней, ловил свежительную струю морозного воздуха.

Но вот и в гостинице стало тихо, давно прогорела печь, и только откуда-то с Лены изредка долетали еще вспышки веселого смеха и выкриков молодежи. Затейливые стенные часы нежным малиновым звоном пропели полночь. А сна все не было.

Поздняков, не раздеваясь, ложился на диван и, закинув за голову большие сильные руки, пробовал сомкнуть веки. Но то, что сообщил ему Перфильев уже на пути в Качуг, не давало Позднякову ни заснуть, ни отвлечься. И сообщил-то так, между прочим, словно о пустяке каком: «Кстати, Алексей Иванович, ведь Ольга Владимировна Червинская тоже в Иркутске»… Как кипятком ошпарил! И откуда ему было знать, что Ольга — его, Позднякова, первая жена — бросила в Москве аспирантуру и сама напросилась в Иркутск?.. Ходячая сплетня какая-то! Вот уж действительно от судьбы — что от смерти…

Поздняков в сотый раз отбросил думу об Ольге, встал с дивана, присел к столу. Машинально перелистнул свежий номер местной газеты. В центре страницы портрет Михаила Ивановича Калинина, внизу — снимки празднования 23-й годовщины Великого Октября. Мимо городской трибуны торжественно проходят войска иркутского гарнизона: кавалерия, запряженные в пары белых коней тачанки, с винтовками наперевес пехота. А вокруг снег, снег… О какой поздней зиме толкует Перфильев?.. Опять страница, опять снимки. Целая колонна знаменосцев, толпы нарядных, тепло одетых людей проходят площадь. Вот они, веселые, мужественные сибиряки, новые земляки Позднякова! И ведь здесь, среди них, шла, наверное, она, его Ольга… Поздняков даже вгляделся в лица демонстрантов…

…1931-й. В один из жарких июньских дней на подмосковном пляже Алексей впервые встретился с Ольгой. Группа девушек в купальных костюмах с визгом и хохотом промчалась мимо него. И вдруг одна из них неловко запнулась о песок и упала. Девушка попыталась встать, но не смогла и, словно прося о помощи, оглянулась на Алексея. Тронутое загаром прекрасное лицо ее смеялось, а в больших синих глазах стояли слезы.

Девушка застонала. Алексей бросился к ней, осторожно поднял ее с песка и на руках понес навстречу подругам. Те обступили Алексея, ощупали поврежденную ногу неудачницы и, найдя растяжение, попросили отнести девушку в их палатку. Так на руках и отнес он ее назад, плачущую и смеющуюся, вовсе не чувствуя тяжести своей ноши.

Тогда же он и познакомился с Ольгой. А еще несколько дней спустя они были уже друзьями. В то время Ольга заканчивала мединститут, а он — годичные партийно-хозяйственные курсы. Трудно сказать, чем Алексей тогда покорил капризную, взбалмошную москвичку, угодить которой могло разве только само совершенство. Может быть, тем, что он не в пример другим молодым людям умел сносить все ее колкости и издевки? Да и сносил ли? Ольга сама заражала его своим безудержным смехом, а ее выходки и остроты по его адресу — что ж, он и в самом деле таков, чтобы заслужить их. Больше того: Ольга помогала ему понять себя, увальня и невежду, а если где хватала лишку — так ведь это же Ольга! И Алексей смеялся, если ей было весело, молчал, если ей было грустно, состязался с ней в лазаньи по горам и смешно плюхался с трехметровой высоты в воду, когда Ольга учила его прыгать с вышки. И восхищался ее выдумками, острым умом, неиссякаемой энергией и весельем. Безупречно хороша собой, Ольга вносила оживление в любой дом, будоражила всех — знакомых и незнакомых. В то же время немало смущала своей непринужденностью привыкшего уходить от любопытных глаз Алексея. На них оглядывались, когда они проходили улицей или сквером, их зазывали в компании. Но не это главное, что потянуло его к дружбе с Ольгой.