— А у меня и косы такой не было. И красоты тоже. Ты вона какая белая да пригожая, а я… У меня и кавалеров не было, веришь?

Нюська перестала всхлипывать. Девушка-санитарка поправила на ней одеяло, отерла концом простыни мокрую Нюськину щеку.

— Вылечишься, домой уедешь… А хочешь в санитарки пойти? Как я? Еще и на курсы медсестер запишешься… Я так вот записалась…

— Не знаю.

— А чего «не знаю?» Останешься — да и все тут. Нам и санитарки нужны. Со мной, подруженька, будешь… Хочешь, упрошу?

— Может, и останусь. Горько мне, ой как горько мне!.. — снова заплакала, зарылась в подушку Нюська.

В конце августа в Хребтовой выпал первый снег. Снег повалил еще ночью из черной пустоты неба. Мягкие липкие хлопья неслышно ложились на сочные иглы хвои, еще не спелые пахучие кедровые шишки, на буйную поросль соснового молодняка, хороня под собой грибные места, высокие травы, алую путаницу брусники. Падали на не успевшую еще остыть землю, расплывались, таяли и опять упрямо ложились на потемневший под колесами тракт, пока не выбелили, не сравняли его с обочинами, с тайгой, с рабочим поселком.

Притаилась, замерла в ожидании спасительного солнца тайга. Вяло, нерадостно встретили рассвет глухариные стайки. Выпрыгнула из дупла, крутнула хвостом и опять спряталась белка.

Лешка выскочил на крыльцо общежития, ахнул: бело! И под рубашку заполз, загулял холод. Вот так штука! Еще третьего дня с Машей ходили в тайгу, ползали по траве за брусникой, а сегодня — зима! Не помнит Лешка такого в Иркутске. Вернулся, надел пиджак, кепку, снова вышел. Все равно зябко. Вот тебе и собрался домой! Вот так поездочка! А ведь так ждал этого дня, в последний раз по тракту проехать, на траве на стоянках полежать, на горы, на тайгу поглядеть. А теперь на что глядеть, где на солнышке поваляться?

Лешка проверил внутренний карман — набит деньгами. Кассирша все новенькими дала, десятками. В другой карман руку сунул: тоже в порядке: справка о работе слесарем, выписка из приказа с благодарностью. То-то маме радости будет! Купить бы чего ей в подарочек, да поди купи: одеколон и тот расхватали. Разве в Иркутске уж что-нибудь подходящее подвернется.

Вот и в пиджаке зябко. Лешка сбежал с крыльца и отправился на автопункт, попрощаться. Шутка дело, два с половиной месяца проработал, товарищей завел, подружился. Каждый уголок, каждая дырка знакома Лешке. Даже машины стали как-то ближе, роднее. Вот сошла с тракта в гараж на профилактику тридцать девятая. Кто менял на ней баранку? Лешка! Кто на житовской машине по заправке мостов нигролом первым работать начал? Опять Лешка! А вон сто седьмая из ворот выезжает. Не Лешка ли в ее моторе копался, клапана притирал? Он и на раме трещину обнаружил. Механик ее не заметил, а он нашел. Эх, остаться бы еще, да пора в школу. Лешка начал обход с диспетчерской.

— Привет!

— А, Леша! Уезжаешь, браток?

— Ага.

— А скучать-то по нас не будешь?

— Буду, — сознался Лешка. — Только вы ведь тоже скоро в Иркутск. Ну а седня как? — показал он на доску с графиком.

— Все в порядке. Не отстаем.

В цехах Лешку встретили, как желанного гостя.

— Ребята, Леша прощаться пришел!

— Счастливый путь, парень!

— На базе-то в Иркутске будешь работать?..

Каждому хотелось сказать мальчику теплое слово, пожать его огрубевшую, еще по-детски тонкую руку. Вспомнили, повели к косяку с отметиной: вырос ли? Маловато: за два месяца всего на один сантиметр вырос. Ничего, каждому овощу свое время!

Но вот все обойдено, со всеми попрощался — пора ехать. Лешка зашел опять в диспетчерскую.

— Впишите меня в путевку. На попутную.

— Зачем же на попутную, Леша? Сейчас пикап подойдет с заправки, отвезет тебя в Заярск, к пароходу.

— Нет, правда? — Лешка сорвался с места, выбежал на тракт.

Пикапа еще не было. Мимо Лешки бесконечным шумным потоком шли на север машины. Шли трехтонные ЗИСы и тяжелые ЯГи, десятитонные полуприцепы и ветхие старенькие полуторки, неся на себе тугие мучные кули, огромные ящики, длинные стальные полосы, швеллеры и двутавры. Шли, упрямо преодолевая крутой подъем, оглашая тайгу звоном и гулом, шли в Усть-Кут, в Осетрово, везя Якутии, золотым Ленским приискам хлеб, технику, свет, жизнь…

А вот и пикап. Вывернулся из-за угла автопунктовского забора, бойко подкатил к самому Лешке. Но что это? За рулем — Таня Косова. Открыла дверцу, приветливо улыбается Лешке.

— А Маша?

— Отъездилась твоя Маша. Теперь я за нее. Вот «корочки» получила…

— А она где? — скис Лешка, даже не взглянув на новенькое водительское удостоверение.

— Да ты не влюбился ли в нее, парень? Где, где? В Иркутск едет Маша, с тобой и поедет.

— Нет, правда? Вот здорово! — обрадовался Лешка. — Тогда я в кузовок, а она пускай в кабину садится, — и Лешка забросил мешок, полез в кузов.

— Леша, постой! — позвала Таня. — Ты со мной садись, а ей и там не скучно будет. Ты же любишь в кабине?

Лешка заартачился. Никто еще так не учил его понимать машину, а тем более управлять ею, как Маша. Что же он, в кузове ее заставит трястись за это?

— Погоди, Леша!..

— Чего?

— Маше с мужем там еще веселей будет, а ты в кабину садись.

— С каким мужем?

— С инженером. С Евгением Павловичем.

Лешкины веснушчатые глаза потускнели. Только сейчас понял он, что не зря посмеивались над Машей в гараже люди, называя ее «инженершей». А он-то, Лешка, еще заступался за нее, болтом грозил запустить в обидчиков.

Лешка вытащил из кузова свой «багаж», сел в кабину. Пришли Маша и Житов, сразу же забрались в кузов, и пикап тронулся. В последний раз промелькнули немудрящие хребтовские постройки, гаражи, где Лешка слесарил все это лето, последний разъезд — и вот уже одинокий грязно-белый тракт пополз в гору.

Под Лешкиной ногой мешок. В мешке загадочный сверток — подарок слесарей и водителей. Лешка чувствует его своими икрами. Поглядеть бы! Не вытерпел, достал из мешка сверток.

— Что это у тебя, Леша?

— Хе! А я знаю?

Таня ласково косится на Лешкино озабоченное лицо, улыбается, глядя, как тот зубами развязывает узел.

— А может, потерпел бы? Дома поглядишь.

Лешка сообразил: знает Таня, что за подарок. Спросить?

— А ты скажи, что в нем?

— Не знаю, Леша. Я ведь так.

Лешка развязал узел, осторожно развернул бумагу, И опять бумажные свертки, коробочки, свертки. Развернул первый — сахар. Второй — румяные пирожки. Третий — конфеты в бумажках. И перочинный ножичек, и самописка, и ватрушки… А в этой коробочке? Настоящие духи! Вот он, маме подарочек!

У Лешки сперло дух. Посмотрел на Таню, а та хоть бы глазом скосила: смотрит на тракт и не шелохнется. Но и сбоку Лешке виден ее прищуренный карий глаз, улыбчивый, хитроватый.

На пароходе Лешка наотрез отказался ехать в одной каюте с Машей и этим… Напрасно Маша уговаривала его не дичиться — Лешка перешел на нижнюю палубу ближе к машине. И после всячески избегал Машу. Только на третий день пути, уже перед Иркутском, Леша встретился с ней на палубе, но не ушел, как прежде, а только отвернулся к воде.

— Ну чего ты, Лешенька, меня мучаешь? — с тоской в голосе спросила Маша. — Ведь Евгений Палыч муж мне, а ты… а ты мой друг. Ну, глупенький.

Лешка молчал.

Секретарь перебирала в руках обычную служебную почту — и обмерла: извещение Гордееву о геройской смерти его старшего сына. Бедный старик! И без того измотался с генераторами… Положить на стол в кабинете? А что как не выдержит, помочь не успеют?.. Отнести, отдать при людях?

И, схватив зловещую открытку, отправилась в мастерские.

Гордеев оказался в приспособленном из-под складов газогенераторном цехе. Вчера, говорят, до ночи просидел с рабочими, не ладилось что-то, сегодня с утра тут же. Из цеха доносились грохот машин и жести, тяжелые и дробные удары молотков и киянок. Гордеев, стоя у валков и стараясь перекричать шумы, размахивал рукой, что-то объясняя окружившим его рабочим. Секретарша переждала, когда он наконец перестал кричать и повернул к ней свое худое лицо, поднял брови: