Танхаева уже выходила с базара, как вдруг почувствовала, что кто-то дернул сзади ее сумку. Фардия Ихсамовна обернулась и ахнула: в нескольких шагах от нее бился в сильной руке мужчины маленький оборванец. В другой руке, которую тот высоко держал над головой, торчал из разорванной газеты кусок баранины.

— Ай-ай, мясо мое украл! — вскрикнула Фардия Ихсамовна и, подбежав к мужчине, схватила из протянутой к ней руки баранину, от волнения даже забыв поблагодарить человека.

А вокруг них уже быстро росла толпа любопытных. Откуда-то появился милиционер.

— А-а!.. — кричал и рвался из рук оборвыш.

Мужчина и Танхаева рассказали милиционеру, как было украдено мясо и как удалось поймать вора.

— Голодный, поди, — раздался из толпы чей-то сочувствующий женский голос.

— Голодный! Из детдома убег! Бить таких, чтоб на чужое не зарился! Работать заставить!..

— Ребенок же! Чего он наработает-то!..

Милиционер ловко и цепко взял мальчика за рукав, повел с базара. Мужчина и Фардия Ихсамовна пошли рядом. Толпа нехотя расступилась. Воришка вопил громко, пронзительно, размазывая по щекам слюни и слезы. Шапка его то и дело падала под ноги, и милиционер, поднимая, нахлобучивал ее на рыжую, как огонь, лохматую головенку.

На улице, куда вывалилась из ворот вся процессия, воришка рванул с себя шапку, швырнул в снег, забился и заорал с новой силой. Милиционер хотел взять мальца на руки, но тот оглушительно завизжал и впился в его руку зубами. Милиционер отдернул руку, едва не упустив сорванца. Кровь быстро залила перчатку, закапала на снег. Без шапки, с развевающимися на морозном воздухе рыжими лохмами и размазанными по лицу грязью и кровью мальчик дико вращал глазами и орал. Толпа, сопровождавшая их, загудела. Со всех сторон в адрес милиционера, Танхаевой и мужчины посыпались упреки, насмешки, ругательства. Женщина с белой корзинкой теребила за рукав шинели упрямо молчавшего милиционера.

— Да как вам не стыдно ребенка-то бить! Милиционер называетесь! Судить вас всех, паразитов, надо! До крови ведь избили ребенка-то!..

— Подумаешь, разбойник какой! И украл-то, поди, на копейку!.. — выкрикивали другие.

А воришка визжал, пучил на окружающих дикие, отчаянные глаза и упорно не желал идти, волоча ноги.

Танхаева теперь шла молча, пугливо оглядываясь по сторонам, крепко прижимая к себе сумку. Она уже жалела, что вернулась за этим, будь он проклят, куском баранины. Вон и про нее кричат женщины всякие нехорошие слова, да и мальчишку жаль стало, простудит еще голову на морозе. Женщина с белой корзинкой продолжала теребить милиционера.

— Пусти, говорят! Чего он тебе сделал? Вот сама пойду к начальнику твоему, пускай он тебе…

Но вот и управление милиции. Последним усилием милиционер втолкнул в дверь упиравшегося мальчишку и, пропустив впереди себя Танхаеву и мужчину, вошел следом. Гул толпы разом прекратился, и наступила желанная тишина. Оборвыша будто подменили: теперь он шел по коридору спокойной, несколько развязной походкой и даже весело поглядывал на расклеенные на стенах пестрые лозунги и плакаты. За деревянной крашеной загородкой поднялась высокая подтянутая фигура дежурного. Милиционер подвел к барьеру лохматого с грязным, но удивительно смиренным лицом воришку, коротко доложил суть дела, и, отойдя к стоявшей у стены скамье, сосредоточенно занялся раненой кистью.

— Ну, здравствуй, орел! — улыбнулся нарочито бравому виду маленького преступника дежурный.

— Привет!

— Ого! Как зовут-то тебя?

— Лешкой звали… Прошу не тыкать! Повежливей, ясно?

Дежурный удивленно качнул головой и обратился к стоявшему поодаль мужчине.

— А вам что, товарищ?

— Мне, собственно, ничего. Вот задержал этого прохвоста…

— Хочет в лягавые записаться, — презрительно кивнул головой на мужчину Лешка. И вдруг, обратясь к нему, оскалил, как звереныш, зубы, свирепо процедил: — Ну, сука, скажи спасибо, финки не было! Я бы тебе…

Танхаева в страхе попятилась к стене, а дежурный прикрикнул:

— Ну, ты!.. вежливый!

И, уже мягко, свидетелю:

— Садитесь, товарищ, сейчас составим протокол…

С шумом распахнулась дверь в дежурку. Из коридора, что-то выкрикивая на бегу, влетела женщина с белой корзинкой, та, которая до самого управления ругала тащившего Лешку милиционера. Сердце Танхаевой снова оборвалось, заныло: зачем связалась с мальчишкой, зачем не ушла домой, теперь опять будет ругать ее и милиционера. Но на глазах у женщины слезы.

— Товарищ дежурный, миленький!.. Обокрали… Триста рублей вытащили!.. Ведь всю зарплату, как есть, выкрали!.. Вешать их надо! Убивать их всех до единого, гадов!.. — неожиданно с воплями накинулась она на испуганно метнувшегося от нее Лешку.

— Гражданочка, успокойтесь, — попробовал было вступиться дежурный, но женщина так наступала на перетрусившего Лешку, осыпая его бранью и пытаясь поймать за огненные вихры, что пришлось опять вмешиваться милиционеру. Женщину усадили на скамью, и она, рыдая и жалуясь на свое горе, продолжала ругать и Лешку, и вора, укравшего ее деньги, и милицию, не могущую до сих пор навести порядок на улицах и базарах.

— Ай-ай, горе какое! — посочувствовала Танхаева. — Скоро совсем на базар ходить нельзя будет.

Дежурный, выйдя из-за барьера, протянул женщине стакан, и та, глотая и расплескивая воду, выпила ее одним махом.

— Ой, да что же это творится-то, батюшки!.. Да как же я теперь! — снова заохала, запричитала гражданка. — Ведь на самое дно ложила деньги… вот туточки… — схватила она корзинку, показывая, куда спрятала деньги, выкладывая на скамью свертки, пакетики и коробки.

Из мелькнувшей в воздухе не то кофточки, не то рубашонки вылетела и покатилась под ноги дежурному желтая тугая тряпица. Женщина оторопела, дико уставилась на тряпицу и вдруг бросилась, вырвала ее уже из руки дежурного.

— Деньги!.. Мои деньги!.. — вне себя от радости вскричала она, не веря своим глазам, ощупывая злополучный желтый комочек. — Они!.. Они самые! Батюшки, да как же это!.. Ведь десять раз корзинку опрастывала… Ой, да как же это!..

Дежурный ушел за барьер. Остальные, всяк по-разному, насмешливо, недоуменно или сердито, смотрели на все еще охавшую и причитавшую гражданочку, быстро складывавшую назад свои вещи.

— Ай-ай, как нехорошо получилось, — сказала Фардия Ихсамовна. — Зачем зря ругалась? Тот — тащит, этот — паразит. Зачем так?

Женщина, довольная, что нашлись ее деньги, счастливыми заплаканными глазами взглянула на Танхаеву и, ни слова не сказав, выбежала из управления.

— Сама, видать, барыга хорошая! — мрачно запустил ей вслед Лешка.

Дежурный молча посмотрел на него, сдержанно улыбнулся: Лешкино замечание на этот раз пришлось ему по вкусу.

Началось нудное, весьма продолжительное составление протокола.

Однажды Танхаева снова возвращалась с базара. Проходя мимо управления милиции, вспомнила неприятную историю с мясом. Ясно представила себе то жалобные, то бесстыжие Лешкины глаза, его измызганную, большую не по росту телогрейку, огненно-рыжие вихры, кричащую со всех сторон людскую толпу. Да, напрасно она тогда вернулась за мясом. Лучше было уйти. Танхаева даже оглянулась на широкие базарные ворота, через которые бесконечным пестрым потоком тянулись люди. И опять вспомнила Лешку. Надо было отдать ему Нумину телогрейку: велика, да все же получше его продранной, грязной. Вспомнила и то, с какой благодарностью принял от нее мальчик десятку. Пожалела, сунула ему незаметно. Был бы сытый — не воровал бы. Танхаева еще раз оглянулась на дорогу и стала переходить улицу, как вдруг так же, как тогда на базаре, почувствовала, что кто-то тянет ее за сумку. И в тот же миг озорное Лешкино лицо вынырнуло из-под руки, весело сверкнуло зубами.

— Привет!

Танхаева обмерла: что как еще пырнет финкой!.. А Лешка еще сильней тянет на себя сумку.