Нюськины кирзухи хлюпают в коричневой жиже, разметывая во все стороны липкие глиняные ошметки. Серая, уже латанная шинель быстро мелькает в пестрой колоннаде стволов, в облепившей их густой поросли. Только бы успеть, думает Нюська. Хоть на день да раньше дойдет ее отповедь приставале. Пускай покрутится, когда все узнают про его штучки! Еще и от командования влетит…
Вон и старый домишко штаба виден уже. И полуторка возле него, с белой наискось полоской на кузове. Не ушла еще почта…
А Фенька хороша тоже! Заступается за нахала: любит! Перископом ласково, звездочкой называет… Ну и писала бы ему… А она, Нюська, не позволит над собой изгаляться! Моряк ли, кто — мало ли кому что вздумается… Пускай обсудят его поступок, а то и накажут: лычку снимут или выговор в приказе объявят… Жалко, конечно, что раненый только…
Тяжелые Нюськины кирзухи зашлепали размеренней, тише, минуя лужицы.
— А что, если в самом деле разжалуют? Ведь раненый он, сам же пишет: не знает, на чем ходить будет… Да и говорят же, что иная любовь людей с ума сводит. А может, и у него такая вот… Эх, не напишет же вот ей Ромка! Где он, жив ли он? А то, может быть, тоже, как этот матросик, в госпитале лежит безногий и ей, Нюське, боится написать, глупый…
Кирзухи свернули с тропы, вяло, нехотя прохлюпали травой до комля старого дуба и застучали по нему подкованными носками, сбивая с подошв желтую тяжелую глину.
Нюська видела, как сбросили в машину мешки, бумажные рулоны, ящики, как вскочили в кузов три автоматчика — и полуторка, затарахтев, покатилась по рытвинам, лужам, разбрызгивая в обе стороны жижу.
6
Госпиталь кишел, как муравейник. То и дело подвозили раненых с передовой, отправляли «обработанных» тяжелораненных в глубокий тыл. Маскировали домики, копали в лесу землянки и щели, а после бомбовых и штурмовых налетов латали брезенты, ремонтировали, чинили, чистили полевые палатки. День и ночь стучали движки, горели огни в операционных.
Серым холодным утром в госпиталь привезли раненного в грудь старшего лейтенанта. Искаженными от боли черными глазами офицер уставился на склонившуюся над ним Червинскую, с усилием улыбнулся:
— А, доктор!.. Вот теперь-то ты, милая, доктор… А Топтыгин-то того, кроликом оказался…
Ольга похолодела. Только сейчас она узнала в раненом своего бывшего преследователя.
— Вам лучше помолчать. Сестра, что же вы стоите? Откройте рану!..
Червинская, избегая неотступно следовавших за ней выпуклых нагловатых и теперь глаз офицера, умышленно торопила сестру.
— А ты все хорошеешь, Оленька…
Обильный пот выступил на побледневшем, болезненно ухмыляющемся лице раненого. Червинская, стараясь не слышать болтовни, осмотрела, ощупала рану.
— На стол! Сестра, позовите санитаров!
Уже на операционном столе старший лейтенант спросил:
— Сестричка, кто резать будет?
— Хирург Червинская. Нехорошо вы с ней поступаете, товарищ старший лейтенант. Она женщина строгая…
— Строгая — это лучше. Ты-то, сестричка, строгая?
Вошла Червинская. В марлевой маске, держа перед собой руки.
— Даша, что вы возитесь! Время идет!
Санитары пристегнули ремнями к столу руки и ноги оперируемого, сестра придвинула к его подбородку, приподняла скатанный конец простыни.
— Сестрица, отодвинь простыню… Убери, говорят!.. Вот так, я на доктора смотреть буду.
— Вы мне мешаете, больной. Даша, тампон! Зажимы! — Ольга снова почувствовала на себе неотвязный, пристальный взгляд офицера. — Закройте лицо больному!
— Не смей! — Офицер поймал зубами марлю, рванул в сторону. — Убери, говорят!.. Ты, Оленька, не мудри… Ты свое делай, а я на тебя полюбуюсь… Я ведь правда люблю тебя, Оленька…
— Перестаньте!
— Люблю, слышишь? А после того… еще пуще. Вот при всех говорю…
— Замолчите!.. Или я позову подполковника!
— Не дело, товарищ старший лейтенант, — вступился за Червинскую санитар.
— Молчи, дед! Что ты в настоящей любви смыслишь!.. Оля, Оленька!.. Да скажи ж ты мне хоть одно слово!..
— Общий наркоз!
— Это что, усыплять? Нет уж, сестричка, дудки! А ну, брысь от меня с этой дрянью! Брысь, а то я те в морду плюну!.. — Раненый задергал головой, вырываясь из крепких рук санитаров, завертел, запрыгал всем корпусом, бередя рану.
— Прекратите! Даша, остановите кровь!.. Это хулиганство!.. Макар Иванович, сбегайте за подполковником!..
Офицера оставили в покое. Хлынувшая из раны кровь залила простыню, стол. Сестры спешно накладывали зажимы. Прибежал подполковник. Испуганно глянул на Червинскую, на раненого.
— Ты что бесишься, бабник? Ишь нашел место волю себе давать! Дарья, давай духи! Живо!
— Не дам!.. Пускай так меня режет! Уйди, гад, нос откушу!..
— Макар! Федор! Чего встали? Держи его, дьявола!.. — И сам навалился на ноги раненому, прижал к столу. — Ишь как его разобрало!
А тот продолжал кричать, рваться из сдавивших его со всех сторон дюжих рук… и успокоился, замер.
— Продолжайте, Червинская. Да другой раз не отрывайте по пустякам. Некогда мне тут свадьбами заниматься.
Ольга, вся горя от стыда и обиды, вернулась к столу.
Глава двадцать шестая
1
Уже давно кончился короткий ноябрьский день, когда колонна Рублева прошла Жигалово и теперь двинулась по только что расчищенной колхозниками узкой ледяной дороге. Ведущий колонну Николаев остановил свой ЗИС и, подождав следовавшие за ним машины, замахал с бруствера рукавами тулупа.
— В чем дело, дядя Егор? — выскочили из кабины водители.
— Дорога-то, глянь! И когда это успели сделать, а?
— А я думал, ты медведя придушил, дядя Егор! Из-за тебя в валенки снегу насыпал! — закричал один из водителей.
— Так ведь дорога-то! — гудел в свете фар восторженный Николаев. — Если так до Якутска пройдет, мы и за две недели докатим!
А позади одна за другой вставали, грудились остальные машины. Водители выскакивали из кабин.
— Чего встали? Зарылись?
— Да нет, тут дядя Егор дорожкой любуется. — И опять Николаеву — Валяй, дядя Егор, кати до Якутска!
Колонна двинулась дальше. В ярких лучах ослепительно белыми кажутся сугробы обочин, искрится легкий, падающий из черноты неба куржак, вырастают, медленно уплывают назад, в стороны, хвойные горы. Извиваясь, набегает, падает под колеса узкая ледяная дорожка. И оборвалась. Николаев круто затормозил. Машина, пройдя по инерции юзом, зацепила обочину, развернулась, уперлась фарой в сугроб. Николаев погасил свет, растолкал соседа.
— Спишь, профилактика? А ну, подымайсь, парень! — И сам вывалился из кабины.
— Чего опять встал, дядя Егор! — закричал водитель подошедшей сзади машины.
Николаев, проваливаясь в снегу, обходя ЗИС, сердито басил:
— Любуюсь! Иди-ка ты теперь полюбуйся, парень. Приехали!
И снова нагнала, сгрудилась вся автоколонна. Шоферы, не желая больше купаться в снегу, кричали из кабин:
— Поехали! Чего встали! Хватит дурить!..
— Вылазь! — загремел в ответ Николаев.
Кое-как пробрались к николаевскому ЗИСу.
— Ну, что у тебя, дядя Егор? Заехал?
— Дорога кончилась, парень. Кликни-ка Рублева сюда: что делать будем?
— Фьюить! — присвистнул парень. — Вот тебе и за две недели! А дальше как?
— Давай цепляй трос лучше, — перебил Николаев. — После думать станем, как и что. Машину из снега вытащить надо!
Узнав, что кончилась дорога, водители приуныли.
— Этак-то до весны доберемся!
— И то правда, ежели каждый раз такие препятствия…
Пришел Рублев. Тоже выбрался вперед, убедился, что кончилась ледянка, вернулся к столпившимся между машинами товарищам.
— Шабаш! Спускай воду! На берегу костры разведем, вечерять будем!
Водители заглушили моторы, погасили подфарники. Непривычная тишина и кромешная темень надвинулись, растворили в себе колонну. Но вот вспыхнул, сплевывая огонь, дымный факел. Еще факел. В желто-малиновом свете задвигались говорящие тени, смутно проглянул в ночи длинный караван уродливых рогастых чудовищ — и падал, падал на него сверху золотой куржак. Факелы перевалили сугробы обочин, сталкиваясь, перекликаясь, забороздили красноватую гладь снежной целины, сошлись, вытянулись в цепочку. Откуда-то сверху навстречу огонькам проступил крутой обрывистый берег, в немом любопытстве застывшие на нем хвойные великаны. Охнула, зарыдала тайга в топорином звоне. Тоскливым плачем отозвалась сова, подхватило, хохоча, эхо.
