— Давайте несколько саней разом прицепим к машине, должны пойти. Ведь только с места стронуть, а там до самого Жигалово — без остановки!

Поздняков приехал в Качуг, когда на транзите готовился к спуску на лед целый санный поезд: пять сцепленных между собой саней на железных полозьях.

— Что это такое, Игорь Владимирович? — удивленный, спросил он Гордеева.

— Санный сцеп, поезд. Представьте, идут сани на железных полозьях великолепно! Если удастся эксперимент — будет выход, чудесный выход из положения с резиной! Эти сани, еще без полозьев, придумал… Кто бы вы думали?.. Леша Танхаев! Да, да, он самый! Весьма бойкий сынок Наума Бардымовича…

И Гордеев рассказал Позднякову о том, как Лешка, еще в декабре, не задумываясь, предложил сани.

— Вот как! — весело удивился Поздняков. — Ну, ну, давайте, Игорь Владимирович, испытывайте ваш санный поезд, — уже серьезней добавил он.

— Начинайте! — махнул Гордеев рукой водителям, стоявшим возле санного поезда, выстроившегося вдоль транзитного склада.

— Начинай!

— Трога-ай! — закричали со всех сторон.

Водитель автомобиля-тягача, тоже нагруженного тугими кулями, как и сани, включил первую передачу. Взревел мотор, машина дернулась, сдвинула с места первые сани, вторые… и забуксовала. Санный поезд будто примерз к дорожному полотну.

— Не сдвинуть ему такой тяжести, — угрюмо заметил Поздняков Гордееву. — Хорошо бы и по двое саней…

— Чепуха! — перебил Гордеев. И подошел к водителю «поезда». — Не надрывайте мотор! Заглушите!

Мотор фыркнул еще раз и успокоился, смолк. Гордеев подозвал к себе тракториста.

— Ну, где же ваш трос? Цепляйтесь!

— Есть!

Через две — три минуты мощный гусеничный трактор встал в голове поезда, натянув длинный стальной трос, прикрепленный к машине.

— Трогай!

Два мотора, трактора и автомобиля, оглушительно загудели. Санный поезд дернулся, пополз по двору. Трос ослаб и, теперь уже извиваясь, волочился по снегу.

— Ура! Тянет! Одна везет! — закричали люди…

Один из смельчаков кинулся к передку автомобиля, на ходу выбил из петли штырь, и трактор, волоча трос, сошел в сторону, уступив путь санному поезду. Еще через несколько минут поезд благополучно миновал транзитные ворота и, набирая скорость, покатился к реке, к ледяной трассе. Гордеев и Поздняков проводили его до ворот и вернулись к складу, где нагружался такой же пятитонный поезд.

— Не пойдет так, Игорь Владимирович, — мрачно заметил Гордееву водитель второго поезда.

— Что вам не нравится?

— Опасно, Игорь Владимирович, на ходу тросы освобождать. Еще и человека придавить может. Надо сзади толкать. Вагу хорошую в задние сани упереть…

— А что, это мысль! — подхватил Гордеев. — Давайте-ка сюда вагу!

Теперь трактор подошел к хвосту поезда. Толстая деревянная вага одним концом уперлась в последние сани, другим — в трактор. И снова тронулись сани, поползли… быстрее… упала на снег ненужная вага…

— Прекрасно! — сказал Поздняков.

— Великолепно! — поддержал Гордеев. — Теперь санные поезда остановятся только на Жигаловском транзите. Там их тоже ждет гусеничный трактор…

Кузовной цех и кузница были целиком переведены на срочное изготовление саней. План медленно, а затем все быстрее, быстрее, как бегущие по льду санные поезда, стал выравниваться, перекрываться.

Второй месяц ходит по цехам помощник военпреда Бутов, а ни одна машина еще не принята им со сборки: то то неладно, то это его не устраивает. А тут на готовой машине нашел дефект в заднем мосту, забраковал мост и в агрегатном цехе все мосты заставил вскрыть, показать «потроха». И мечется Житов от Бутова в техотдел, от техотдела — к цеху: меняет чертежи, технологию, обработку. Перед поездкой в Качуг Гордеев заглянул в мастерские, нашел Бутова и Житова в сборочном цехе.

— Что-то у вас плохо движется дело, товарищи.

— Наоборот, товарищ главный инженер, хорошо движется, — бойко возразил Бутов. — Я в Новосибирске четыре месяца бился, пока первую принял, а тут еще двух месяцев не прошло…

— И ни одной машины, — грустно закончил Гордеев.

— Будут машины, товарищ главный инженер! Скоро будут!

Житов, воспользовавшийся случаем, поделился с Гордеевым:

— Игорь Владимирович, я, между прочим, набросал эскиз кокильного литья поршней. Уж очень трудно и долго идет формовка поршней в землю…

— Вот это уже плохо, Евгений Павлович, — строго перебил Гордеев. — Учитесь ничего не делать между прочим. Даже самые малости. Ну-ка, что у вас за думка такая?

В конце марта 1942 года небольшой санитарный поезд медленно продвигался к фронту. Мешали скопления воинских эшелонов, неисправности путей, мостов, разъездов и станций. Простаивали часами у семафоров, у разбитого бомбой полотна, у вывороченной с корнями стрелки.

Уже не впервые «зеленый санитар» ощупью подкрадывался к фронтовой полосе, таящей в себе самое существо войны, ее воспаленный страстями мозг, ее горячее дыханье, неровное глухое биение пульса. Таким всегда чудится Ольге этот близкий и в то же время невидимый фронт. Что-то огромное, жуткое, кажется, нависает над ней с каждым новым вырастающим в ночи полустанком, охватывает ее гигантскими щупальцами, давит. Ольга сжимается, вся уходит в себя в ожидании этого «что-то» и, не выдержав, бежит от себя, от собственных дум к чужим, к людям. Но не смерти боится Ольга, и никто в поезде, скажи она любому о своих страхах, не поверил бы ей. Что-то другое руководит, распоряжается Ольгой, пугает ее глупой бесславной смертью…

Небольшой ростом, мягкохарактерный и прямодушный военврач первого ранга и начальник поезда Сергей Сергеевич Пластунов поначалу старался держать себя по отношению к Червинской сдержанно, требовал от нее, как от всего прочего персонала, точного соблюдения воинских и служебных правил, но, как и все другие в поезде, вскоре же стал проявлять к ней то ли снисходительность, то ли симпатию, отечески журя ее за резкости и особую экспансивность. Нравилась ему в ней ясная, порой резковатая, прямота, искренность и мастерство хирурга. Причем за последнее он прощал ей многое, чего не простил бы другим своим подчиненным коллегам. Да и Ольгу все больше тянуло к нему, все чаще недоставало ей компании этого спокойного, рассудительного человека, особенно когда поезд был пуст и не к чему было приложить руки. И нередко темными ночами, задраенными солдатскими одеялами, сиживали они вдвоем в неуютном холодном купе, согреваясь чайком да беседой: пожелтевший от курева стареющий человек и смуглая, молодая, полная сил и задора женщина.

— Странный вы человек, Ольга Владимировна. И рассуждаете вот сейчас как-то странно.

Лицо Пластунова в тени, за белым конусом света настольной лампы, Ольга видит, скорее чувствует на себе его пристальный, отечески сочувственный взгляд. Это ее коробит.

— Да? В чем же эти мои странности, Сергей Сергеевич?

— Да как вам сказать. Замуж вам надо, по-моему.

— Спасибо. Но ведь у меня же есть жених, вы это знаете. Вот кончим войну…

Синий дымок папиросы врывается в белый конус, клубится, мечется, ищет выход.

— Простите за откровенность, Ольга Владимировна, но жениха у вас пока нет.

— Да?

— Вот так: нету.

— Из чего же вы заключили, любопытно знать?

— Ну вот, опять, кажись, останавливаемся. Поглядеть разве?

Ольгу задело. Замахнулся, теперь будет искать оттяжки.

— Злить изволите? Вам не поглядеть, а убежать хочется, Сергей Сергеевич. Уж коли начали о женихах… Почему же вы мне не верите… что у меня в Иркутске жених… да еще такой любящий?.. Да дымите вы, ради бога, хоть в сторону! Сами насквозь прокурились и меня коптите, как омуля.

— Виноват. А жениха у вас нет. Ну подумайте, какая невеста, в кои веки вернувшись домой, о женихе не вспомнила бы? А вы о нем и вспомнить-то позабыли.

— Ну-ну, дальше?