— Вот и получается, что и жениха у вас нет, и другим головы зря крутите. А надо было бы вам замуж, Ольга Владимировна… Не обидьтесь на откровенность мою.
— Не обижусь. Но почему надо?
— Извольте. Строптивости излишней у вас много. Вот вы мне, давно еще, о гордости своей женской сказать изволили.
— Не помню.
— А вы вспомните: в Москве с генералом одним беседу на перроне имели…
— Вспомнила! Фазан такой…
— Он — фазан, верно. Любит чином своим козырнуть. А вы зачем на рожон лезли? Гордость женскую защищать или свою личную гордость? Ведь ни одна женщина-врач, ни одна сестра ему в слабости его не перечила, такого ему не наговаривала, как вы. А ведь он и годами постарше вас раза в два, думаю. Ну, любит человек собой козырнуть, так кто из нас в том не грешен? Савельич перед вами тоже вон в струнку вытягивается, а вы ведь ни разу не поправили его, рядом не посадили… Постойте, постойте возражать. А мне? Ведь вы подчас что думаете, то и палите. Помните, как вы мне однажды насчет трепанации черепа бухнули? А ведь я, кандидат наук, проглотил, смирился сперва, а потом и вовсе с вашим доводом согласился. Что ж, виноват, обмишурился, вот и получил плюху. А ну-ка скажи вам такое? Вы думаете, на вас персонал не в обиде? Думаете, спасибо вам говорят за откровенности ваши, справедливые ваши пилюльки? Вы иногда так человека правдой своей унизите, что и встать трудно. А прощают. Умеют прощать…
— Какая кротость!
— Не кротость, а терпят. Хоть порой и не стоите вы… терпенья этого.
— Вот это новости! В таком случае, что же вы…
— Простите! Вы же сами на откровенность напрашивались, так уж и потерпите.
Пластунов долго и глубоко затянулся, дохнул в сторону.
— Трудно все это объяснить, Ольга Владимировна. Есть в вас такое, на что и молиться хочется и обиду затаивать грех…
— Юродивость, что ли?
— Ну вот, видите, как вы все… Талант хирурга, ум ясный. Ну вот не будь вас в нашем поезде… Люди все ценят. Вот и думаю: нашелся бы такой человек, взял бы вас в хорошие шоры, вытряхнул бы из вас все это лишнее…
— Что же вы не взяли, Сергей Сергеевич? Вы же начальник?
— Я о муже говорю, Ольга Владимировна. О таком муженьке, у которого вы бы под пяткой ходили. Чтобы не он вам, а вы ему старались угодить, ключики бы к нему подбирали. Глядишь, и к другим бы переменились.
— Нудная это тема, Сергей Сергеевич. Да и хорошие-то от меня бегут.
— Сильные, хотите сказать. А слабые липнут. А вам нравится, за нос их водите… Пойти все же взглянуть, совсем ведь остановились. Посмотрим?
Ольга, готовая уже сказать резкость, только вздохнула.
Они вышли в тамбур вагона, распахнули дверь. Ночной ветер хлестнул в лицо: снежный, липкий.
— Что там опять?
Пластунов довольно бойко для своих лет спустился с подножки. Ольга спрыгнула следом. Впереди за паровозом мерцали огоньки ручных фонарей, в их рыжеватом свете двигались силуэты людей. Небо залито черной тушью. Лишь в редких просветах кое-где еще проглядывали тусклые звезды, проплывал лунный серп и снова скрывался в тучах. Пластунов решил посмотреть, что делается за паровозом, пригласил Ольгу.
— Желаете? Пройтись не мешает, да и сон ветром разгонит.
— Нет. Идите один, Сергей Сергеевич.
Ольга огляделась по сторонам. Голая степь, холмики, а дальше все слилось с ночью. Где он, этот таинственный фронт? Где-то вдалеке приглушенный расстоянием рокот моторов, полязгивание металла. Вспыхнули, пошарили в тучах лучики далеких прожекторов и погасли. И снова вспыхнули яркие лучи, осветив бело-грязную степь, движущиеся по ней танки — и тоже погасли.
— Простынете, товарищ военврач третьего ранга. Шинелку, может, принесть?
— Спасибо, Савельич.
— Воля ваша. А весна и тут, видать, теплом не балует. Опять же война… Навозику бы сейчас в полюшко, а тут вона что деется, под танками земля стонет…
Ольга не вслушивалась, о чем бормотал, вздыхая и охая, старый колхозник. Она думала о том, что высказал ей Сергей Сергеевич. Никогда еще не приходилось выслушивать Ольге такой горькой правды. И правды ли? Неужели и в самом деле она так нечутка и бестактна к людям? А они делают вид, что им нравятся ее выпады, и терпят, как сказал Пластунов, обиду? Зачем же они в таком случае сами, бывает, подходят к ней, заводят беседу, посмеиваются над ее шуткой? Вот и Савельич. Что он за ней по пятам ходит? Ведь другому что-то шинель не предложит. Терапевту хотя бы. Куда мягче женщина, слова грубого от нее не услышишь, голоса не повысит. А он ко мне. Ведь и та его от гриппа выходила, капли какие-то до сих пор в кружку капает.
— Савельич!
— Слушаю, товарищ военврач третьего ранга!
— Хоть бы вы не мозолили эти уставы! Можно ведь проще?
— Слушаюсь.
— Скажите, Савельич… Только правду скажите. Если и будет что, не обижусь.
— Слушаюсь.
— Да перестаньте вы со своим «слушаюсь»! Ну хоть сейчас… Савельич, я не обижала вас?
— Что вы, Ольга Владимировна! Да я завсегда пожалуйста, если чего такое…
— Вот вы мне и скажите: за что вы ко мне так… ну не как ко всем, что ли… Влюбились в меня или другим чем понравилась?
— Так ведь стар я влюбляться-то, Ольга Владимировна. А если где и назольничаю, скажите…
— Вот вы как меня поняли, Савельич! Наоборот, я очень благодарна вам за все ваши заботы. Но чем я их заслужила? Ведь вы за мной, как за дочерью…
И снова ждала, пока Савельич прокашляется, надумает и скажет. Будто и тут боится не угодить ответом.
— Да что же, Ольга Владимировна… Я, конечно, толком вам объяснить не могу, а, правда сказать пристрастие к вам такое имею, это точно. Вот и осколочек мне тогда и другое что…
— Но это моя обязанность, Савельич! И другой бы хирург на моем месте сделал.
— Оно конечно, Ольга Владимировна, все делают. Да только я так скажу: один по службе делает, а другой тоже по службе, а с чувствием. Вот и вся тут эта самая говорильня.
— И все?
— А чего еще? Вся как есть.
Они дошли до хвоста поезда, повернули обратно.
— Краткая же у вас философия, Савельич, — явно не удовлетворенная ответом, произнесла Ольга.
— Ну и построжаете когда, — поспешил добавить Савельич, — поругаете малость, так ведь без злобствия. Другой раз и здря, может, крикните, так опять понимаешь — карахтер. У самой, стал быть, на душе пакостно. А так чего еще? Все тут.
— Спасибо, Савельич. Принесите-ка мне, в самом деле, шинель.
— Слушаюсь! — и убежал вдоль вагонов.
Ольга зябко поежилась. Вдалеке снова вспыхнули лучики, шаря в небе. Ослепительный яркий луч сзади. Выстрелил в тучу, проскользил, будто рассек ее пополам. И еще луч. Где-то совсем близко застучали зенитки. Фонарики на путях погасли. Тревожно, простуженно завыл гудок паровоза. Где-то во тьме блеящий голосок Пластунова:
— По ваго-она-ам!
И эхом:
— По вагонам!.. По вагонам!..
Вздрогнул разбуженный состав, сдвинулся с места. Червинская ускорила шаги, в то же время не в силах оторваться от зрелища: от светящихся черточек, нитей трассирующих снарядов, скрещивающихся, блуждающих в небе острых лучей. Первый немецкий «фонарь» повис над степью. В матово-белом свете отчетливо прояснились кустарники, которые Ольга приняла за холмы, рытвины, овраги, движущиеся за ними колонны машин. Ноющий гул невидимых самолетов…
— Ольга Владимировна! Товарищ военврач третьего ранга!..
Новый сноп света ударил в глаза. Слышала, как где-то совсем рядом провыла бомба, треснула, раскололась земля…
2
Уже давно выписался и опять уехал на фронт Миша Косов, но Нюська не забывала своего «подшефного» госпиталя, в редкие свободные вечера навещая раненых земляков. Пела им родные качугские запевки, новые фронтовые песни, арии из оперетт и опер.
Сегодня она тоже собралась в госпиталь; благо субботник отменили и других особых дел нет. Но как назло — ни одной свободной подружки, ни балалаечника, ни баяниста. Обошла все училище — нету! Нюська даже расстроилась…
