— О каком племяннике Перфильев сказал? Из какого улуса приехал? Всех племянников перебрал — нет мальчишек. Почему голодный ходит? По автобазе почему бегает?… — в свою очередь не мог успокоиться Танхаев.

От переката они проехали на обходной путь. Завтра перекат начнет пучить, завтра и взрывать.

На следующее утро они и саперы снова уже были на перекате. Лед над ним заметно поднялся, и медлить со взрывами было нельзя. Посмотреть на необычное зрелище приехали и все свободные от работы автопунктовцы и сельчане. Буревой еще раз проверил закладку тола, проводку шнуров и предложил всем оставить лед Лены. Люди высыпали на берега, выбирая удобные для наблюдения возвышенности, площадки. И вот зычная, озорная команда:

— По «дьяволу»!.. Беглым!.. Справа на-лево!.. Огонь!

Один за другим загремели частые взрывы, и высоко вверх поднялись прозрачные сверкающие пирамиды. Какие-то доли секунд они недвижно стояли над Леной и затем медленно, рассыпая вокруг себя серебро льдинок, сплющились, осели на лед. В наступившей минутной тишине загудели всасывающие в себя воздух зияющие проломы. И снова команда. И новый каскад огненных взрывов. Мощные струи воды взвилась ввысь вместе с хрустальной крошкой.

Зрелище было настолько великолепным и неожиданным, что люди, не шевелясь, затаив дыхание, как околдованные смотрели на восходящие над рекой смерчи стекла, жемчуга и алмазов. И вот уже мощные потоки воды хлынули за перекат, к прорубям, с ревом ринулись в них, увлекая за собой мелкие, крупные ледяные осколки. Наледь разлилась на несколько десятков метров ниже воронок — и стала.

Буревой нашел Позднякова.

— Маху дали, товарищ начальник. Не пойдет этак.

— То есть как? — не понял тот. Такая прекрасная победа над наледью — и на тебе: маху! — Что же вас не устраивает, товарищ лейтенант?

— Так ведь это каждый раз взрывать надо, товарищ начальник.

— Ну и что же? Будем теперь взрывать сами, без вас.

— А надо сделать так, чтобы не взрывать. Мы в другой раз траншеи во льду прорубим… штук тридцать… и воду через перекат по ним пустим. А вы нам помогите настилами их укрыть да соломой. Морозы теперь не те, не промерзнут…

— Это вы здорово придумали, товарищ лейтенант! — обрадовался Поздняков. — Делайте!

— Есть делать! — откозырял Буревой.

Через день траншеи были готовы, утеплены хворостом, соломой и снегом, и ленские воды беспрепятственно полились через промерзшую до дна отмель. На борьбу с наледями выехали, на все нижние перекаты бригады автопунктовцев и саперов. А еще через десять дней возобновились перевозки по Лене.

Обходная дорога в Заячьей пади была закрыта, и только торчащие в снегу поваленные машины, сломанные кузова и кабины напоминали о недавних битвах водителей за жизненно важный путь на жигаловские транзиты. Но вскоре и эти жалкие останки разбитой в горах техники были свезены в Качуг. А ледяночка в тех местах, где были наледи, стала еще лучше: ровная, гладкая, во всю ширину Лены.

Сквозь обитую дерматином дверь директорского кабинета до Гордеева долетела чья-то взволнованная речь, громкие выкрики, усмиряющие реплики Скорняка.

Гордеев вошел в прокуренный до желтизны кабинет, и тотчас умолк выступавший, прекратились реплики, споры. По обе стороны наискось поставленного длинного стола на стульях, расставленных вдоль стен кабинета, на единственном с просевшими пружинами диване расположились люди: молодежь, пожилые, старики с пегими прокуренными усами, в комбинезонах, в кожаных шоферских и диагоналевых рабочих куртках, в опрятных костюмах.

Кто-то освободил Гордееву стул, кто-то зашипел на без того притихших товарищей, кто-то раздавил на полу подошвой недокуренную цигарку. Гордеев прошел к столу, кивнул Скорняку: «Продолжайте»! — и занялся пенсне.

— Прошу! — бросил Скорняк стоявшему у стола человеку в шоферской куртке, но взглянул на него так, будто хотел сказать: «Валяй уж!»

Человек, держа в руке кожаный шлем, покосился на Гордеева, крякнул и, набравшись храбрости, заговорил зычно, обрывисто, с сердцем:

— И не буду! Мне ездить, товарищ директор, а не вам! Вам за ворота бы вытолкнуть, а нам ездить! На ледянке погорели, так хоть по тракту поползать. Ну верно, где и перегрузим, бывает, так нешто это причина.

— Вот видите!.. — не выдержал человек с дивана, — они перегружают, а мы, товарищ директор, за них отвечать должны! На наших горбах ползаете! — выкрикнул он в раскрасневшееся от волнения лицо выступающему.

— А нормы на кой? На лошадей — и тех нормы! — поддержали другие.

— А технические условия на кой!..

— Вы не на нормы смотрите, а на работу!.. Забюрократились!..

Со всех сторон посыпались выкрики, злые остроты. Скорняк застучал по стеклу гайкой.

— Тихо! Что вы как у черта свитку торгуете!.. Тихо, говорят!

Шум стих. Люди, словно вспомнив о присутствии главного инженера, виновато оглянулись в его сторону.

— Вы мне такую коробку ставьте, — продолжал водитель, — чтобы я на ней сто тысяч наездил! Потому что обязательства у меня на сто тысяч!

— А двести не хочешь? — выкрикнул с вымазанным в автоле лицом паренек и, словно ища поддержки, стрельнул взглядом на Скорняка.

— Тихо!

— Молчу, товарищ директор. Так ведь обидно…

— Зачем нам ваш такой ремонт? — не унимался водитель. — И шестерни сормайтом наваривать будете — тоже не примем. Летят они с вашим сормайтом как миленькие. Вам новые запчасти зачем дают? Чтобы вы их на складе солили?

— Но ведь сормайт — это тоже новшество в технике, — вставил безучастно сидевший до этого Гордеев. — Товарищи, открывшие сормайт, удостоены премий. У вас — стотысячные пробеги, у ремонтников — сормайт. В чем же дело?

Все головы, как одна, повернулись к Гордееву. Все черные, серые, карие глаза уставились на его ехидно поблескивающее пенсне. Кое-кто тихонько хихикнул, весело зашептался с соседями, другие насупились, отвернулись.

— А может, его, сормайт этот, еще до стотысячников изобрели? — осторожно раздался из угла голос.

Водители рассмеялись, ремонтники прицыкнули на шутника и снова умолкли, ожидая, что теперь скажет Гордеев. Но Гордеев снял пенсне, завертел в руках вместе с батистовым платочком.

— Ну, вот и все, — закончил выступающий. — А машину я не приму. Ваш брак — вы и устраняйте. — И сел, подмяв под себя куртку.

— Дозвольте мне?

— Говорите!

Седоватый пожилой человек в серой рабочей курточке со штангелем в нагрудном кармане не спеша подошел к столу, оперся о него обеими руками, откашлялся…

— Я, товарищи, как мастер агрегатного, должен сказать все, как я на сегодняшний день понимаю наши задачи. — Он откашлялся еще раз, почесал пальцем переносицу. — Вот…

— А мы и без тебя знаем! Спихнуть — вот ваши задачи!

— Дурость порете! Сами лихачи знатные!

— Дайте человеку сказать!

— Тихо!! — гаркнул Скорняк. — Говори, Сергей Спиридонович.

Мастер миролюбиво посмотрел на неугомонную молодежь, провел по щеке пальцем, усмехнулся в усы.

— Я вот что хочу сказать, товарищ Скорняк… и вы тоже, Игорь Владимирович, — повернулся он к главному инженеру. — Все мы у государства в долгу, товарищи. — Он сурово оглядел только что галдевших водителей. — И вы тоже!

В наступившей паузе послышалось легкое гудение вентилятора. Все лица обратились теперь к мастеру.

— Вот я на днях в автобазе был. Задний мост осмотреть вызывали. И встретился я там с Николаевым, землячком моим, шофером работает. Двадцать восьмую тысячу сверх нормы человек ездит! А машина — что тебе вот с завода! — Мастер внезапно повысил голос и вновь, уже с вызовом, посмотрел на главного инженера. — А нам говорят: нормы! Графики! Мы даже рекламации не принимаем, если режимы нарушены, хотя и видим: наша вина, а не режимов! И людям своим этими нормами да режимами головы позабили. Да что Николаев, другие шофера нормы эти перекрывают и технику сохраняют лучше, чем те, которые по режимам. А почему? Так я понимаю, товарищи: человек просыпается! Вот что!