А еще несколько дней спустя состоялось торжественное открытие первой в истории Качуга сквозной двухколейной трассы-ледяночки. Весь поселок, от мала до велика, высыпал на оба берега Лены. С волнением, восторженно и тревожно глядели качугцы на сверкающие в солнечных лучах широкие ледяные ленты дороги, на выстроившуюся на берегу, готовую в первый рейс автоколонну. На импровизированную трибуну поднялся Танхаев. Короткая напутственная речь, громовые в наступившей тишине раскаты оркестра, заигравшего марш, — и украшенная хвоей и лозунгами машина Рублева, покачиваясь на рессорах, сошла на лед, неторопливо приблизилась к ленте… Крики «ура» вырвались из тысячи глоток, заглушили оркестр, а «ярославец» Рублева, унося за собой алую ленту, уже мчался ледяночкой, быстро сокращаясь в размерах. За ним ринулась вторая машина, третья — и вот уже вся колонна вытянулась в пунктир, понеслась новой ледяной трассой.

Ледянка была открыта.

Так началась самая горячая, самая трудная пора севоротрансовцев, на другой же день сухо отмеченная в газете: «Ирсеверотранс начал зимние перевозки грузов Качуг — Жигалово».

Теперь машины, наверстывая упущенное, с бешеной скоростью мчались по обеим колеям трассы, благо не стало разъездов и заторов, крутых подъемов и спусков, колдобин и других опасных препятствий в пути. Кривая перевозок круто поползла вверх, а временный транзит, сделавший свое доброе дело, начал пустеть, пустеть и, наконец, вовсе закрылся.

Поздняков и Танхаев вылетели в Заярск.

Гордеев вернулся домой из Качуга неожиданно и не в духе. От Софьи Васильевны не ускользнуло и на этот раз, что он умышленно долго возился с галошами, с шубой, избегал смотреть ей прямо в глаза.

— Игорь, что-нибудь случилось? Ты же писал, что полетите еще в Заярск.

— Ничего особенного, Соня. Просто Поздняков счел возможным обойтись без меня. Вот я и вернулся.

Гордеев снял пенсне и ласково посмотрел на жену. Тонкими сухими пальцами провел по ее светлым седеющим волосам, улыбнулся.

— Ну зачем ты мучаешь себя вечными страхами? За меня, за мою службу? Разве уж я так остарел, что за меня нужно бояться?

— Конечно, нет, Игорь, но… Скажи, что у тебя на службе? Разве я не вижу, что у тебя какая-то неприятность.

— Ты всегда все видишь, Соня.

— Игорь…

— Ну хорошо, только после. И поверь, ничего страшного нет, и не волнуйся. Вы ужинали? Нет? Вот и отлично. Значит, поужинаем вместе.

После ужина, несмотря на поздний час, Гордеев по обыкновению прошел в свой крошечный кабинетик. Здесь, на столике, в беспорядке лежали журналы, газеты, целые стопы книг и исписанных листов бумаги. Софья Васильевна никогда не прикасалась к бумагам мужа, и они лежали так, как их оставлял Гордеев. Вот уже три года как он пишет большой технический труд об эксплуатации и ремонте автомобилей, отдавая ему весь свой досуг и тридцатилетний опыт инженера. Книга подвигалась к концу, и Софья Васильевна уже молила бога, чтобы муж скорее расстался со своей рукописью, пока не заработал чахотку. Но сейчас Гордеев даже не прикоснулся ни к рукописи, ни к скопившимся за его отлучку газетам и, машинально листая попавшуюся под руку книгу, перебирал в памяти подробности своей последней беседы с Поздняковым. Нет, это не Перфильев, которого можно было сломить, переубедить и даже поставить на место, когда тот начинал вмешиваться в дела главного инженера, — это характер. И пусть что угодно твердит ему Перфильев об этом выскочке из шоферов и самоучке, счастливчике, привыкшем «на ура» вытягивать план, — это руководитель. Другой вопрос — каков он, этот руководитель, как он поведет себя дальше и поймут ли они когда-нибудь друг друга? Кажется, вряд ли…

— Я не помешаю тебе, Игорь?

Гордеев очнулся от дум и, повернувшись к жене, ласково улыбнулся.

— Что ты, Соня! Даже очень хорошо, что ты зашла.

Усадив жену против себя, он взял ее маленькие руки в свои сухие, жилистые, притянул к себе.

— Ну-с?

Софья Васильевна успела заметить, что муж не прикоснулся даже к газетам, которые он всегда аккуратно просматривал, едва возвращался домой. На ее полном, все еще красивом лице мелькнула тревога.

— Я думала, что ты мне что-то расскажешь, Игорь?

Гордеев грустно усмехнулся. Сложив обе руки жены в свою, нежно погладил их длинными, слегка подрагивающими пальцами.

— Видишь ли, Соня, я склонен думать, что назначение Позднякова в Иркутск связано не только с создавшимся положением и планом. Ты помнишь, как Перфильев на первых порах горячо отстаивал необходимость введения новых методов работы, явно заряженный трестом? Однако пороху у него хватило на месяц — два от силы, доказать он ничего не сумел и вынужден был согласиться с нами. Теперь, мне думается, трест хочет повторить это с Поздняковым. В Качуге мне довелось познакомиться с ним поближе. Кстати, за все наше знакомство он задал мне всего два — три вопроса: почему я настроен против стотысячных пробегов? Почему автомобили из ремонтов принимаются не водителями, а только контрольными механиками? Ну и — собственно, я уже знал об этом — поставил меня в известность о своем решении строить свой собственный транзит… и, пожалуй, все. Затем он предложил мне вернуться в Иркутск, а сам остался там…

Гордеев отпустил руки жены и сосредоточенно занялся стеклами пенсне. Софья Васильевна молчала.

— Говорят, что Поздняков у себя на Урале тоже любил блеснуть этими новаторскими сальто-мортале, но делать подобные трюки здесь, где и без того можно свернуть голову на одном Ленском тракте, да еще в таком большом хозяйстве — поверь, Соня, слишком рискованно. Есть у нас в Качуге шофер, лучший, пожалуй, шофер во всем управлении, Рублев. Ты знаешь, как он ездит? Тише всех. Его то и дело обгоняют на трассе, а он знай себе не торопится. Да еще в пути раза три — четыре остановится, обойдет машину, осмотрит — и дальше. И ты знаешь, он за месяц делает больше рейсов, чем любой лихач, и грузов перевозит гораздо больше. Да и машина у него почти никогда не стоит в ремонтах. Лихачи же валяются вверх колесами по кюветам или торчат в мастерских. Порой в машине Рублева я вижу весь наш Ирсеверотранс. Движется он ровно, без рывков, без перегрузки — и тянет. Перегрузи его, разгони, рвани, как говорят новаторы, — и свалится он в кювет или пойдет на свалку. Вот ведь что страшно, Соня!

— Игорь, ну зачем ты все так мрачно рисуешь! Может быть, это тебе так кажется и Поздняков вовсе не думает ломать механизмы?

Гордеев поднял голову, усмехнулся.

— Конечно, Соня, мне все еще только кажется. Мне и самому хочется верить, что ничего этого не будет. Ведь я здесь восьмой год, а начальников управления при мне сменилось четыре. Варяги приходят и уходят, и каждый новый варяг заставляет меня настораживаться и обороняться. Вот и в приход Перфильева я тревожился не на шутку, а ведь ничего не случилось.

Гордеев окончательно повеселел и, снова взяв руки жены, поцеловал их долгим нежным поцелуем.

— Прости, мой друг, я, кажется, опять расстроил тебя своими страхами…

Гордеев с нетерпением и тревогой ждал возвращения Позднякова. Теперь он все больше жалел об уходе Перфильева, этого крикливого, сумасбродного, но в то же время безвредного толстяка. При нем Гордеев чувствовал себя куда уверенней и спокойней. Напрасно Софья Васильевна всячески старалась развлечь мужа, затевая то преферанс или вист, то семейный концерт, — Гордеев внимательно слушал музыку, принимал участие в играх, но по всему было видно, что делал все это нехотя, машинально. В остальное время Игорь Владимирович запирался в кабинете и часами просиживал над своей рукописью, не написав при этом ни одной строчки. Иногда у Гордеевых бывал вернувшийся из Качуга Перфильев.

— А что, батенька, может, и вам зело насолил Перфильев? Тоже, поди, не дождетесь моего отбытия? — заговаривал он иногда, лишний раз желая убедиться в обратном.