Коротки зимние сибирские дни! Особенно коротки они в маленьком Качуге, далеко к северу от Иркутска затерявшемся в снежных глухих просторах, на самом берегу Лены. Спрячется за горой тусклое солнце, быстро сгустятся сумерки — и ночь уже покрывает черным медвежьим пологом рабочий поселок: низкие, с острыми двухскатными крышами избы, высокие кирпичные гаражи, длинные тесовые склады транзитов. Скрипнут сосновые промерзшие ворота, лязгнут железные засовы ставень — и останутся от поселка редкие, кое-где, фонарные огоньки да узкие кривые контуры улиц. Спит Лена. Спят ее хвойные гористые берега. Спит Качуг.

Но вот, еще далеко-далеко, из-за ближайшей сопки показались два острых белых луча, вырвали из темноты спящие окраинные домишки и быстро-быстро заскользили по ровному широкому тракту-улице. Черная легковая машина прошумела поселком и круто остановилась у гостиницы Северотранса. В тихом морозном воздухе пропел звучный сигнал автомобильной сирены, хлопнули железные дверцы — и все смолкло.

Над лысой пологой сопкой встает плоская мраморная луна…

Нюська влетела в избу, выпалила с порога:

— Маманя, бабушка! Ой, что творится-то!

Старушка чуть не выронила ухват, а сидевшие за столом разом повернулись к Нюське. Нюська, сбрасывая с себя борчатку, сыпала:

— Весь автопункт ульем гудит! Шоферов понагнали — ужас! Кто с метлой, кто с тряпкой, а кто с ведром — известку на грязь ляпает — вот смеху! По всему двору рыскают, детали из снегу тащат, а тут мотор испортился, свет погас…

Все рассмеялись, но отец сердито стукнул ложкой о стол:

— Не дури!

Бабушка, ставя на стол еще тарелку, сокрушенно ворчала:

— Вот завсегда ты так, внученька: прискачешь, нашумишь, будто и впрямь где изба сгорела, а послушать… Да поди, поди ты от меня, мороженая! Гостя бы постыдилась, — вырвалась из Нюськиных объятий старушка.

Рублев недовольно покосился на дочь.

— Ума у твоей внученьки… хоть и невеста.

— Скажете тоже, папаня: невеста! — гремя рукомойником, обиделась Нюська. — А что, неправда? Сами про показуху говорят: очковтирательство! А как узнали, что начальство завтра приедет — забегали, зашумели: «Давай! Давай!» Меня тоже посылали в снегу шариться, а что я там увижу, ночью-то? Я ведь не кошка, правда? У меня в раздатке чисто — и все! И потом: начальство уже приехало, у гостиницы легковушка стоит — сама видела, они… Вот смеху! — опять фыркнула Нюська, рассмешив гостя.

Глядя на гостя, звонко рассмеялись младшие Нюськины братья, ухмыльнулся в седую черную бороду дед, подавилась беззвучным смехом мать, пряча лицо от мужа, и только серые, как у Нюськи, отцовские глаза нарочито сурово уставились на дочь.

— Буде трещать, садись!

Нюська с достоинством подошла к сидевшему за столом гороподобному гостю, под пышными усами которого все еще подпрыгивала улыбка, подала ему покрасневшую холодную руку:

— Здравствуйте, дядя Егор. С приездом вас! — И, кинув толстую русую косу за спину, села, потеснив братьев.

— Продолжай, Егор, не обращай на нее, — сказал Рублев после некоторого молчания.

Богатырь ласково поглядел на занявшуюся борщом девушку, погладил пшеничный ус.

— Ну вот. Собрался я, значит, в капиталку сдавать свою ласточку, а тут… — он ткнул вилкой в соленый огурец и, целиком отправив в рот, долго и смачно жевал. — А тут, значит, Гордеев вышагивает, а с ним Перфильев и этот, новый-то, вместо Перфильева… как его…

— Поздняков, — подсказала Нюська.

— Точно. Поздняков. Да я сразу понял, что он, потому как Перфильев то справа, то слева ему заходит и ручкой на все показывает. Ничего мужчина. Представительный. Видный. Нельзя сказать — молодой, но и не старый. И обличие не совсем, чтобы наше, а так: полугрек, полурусский. Видал я греков-то, красивый народ, мелкий только. А этот ничего, видный…

— А ты ближе, Егор, все вокруг водишь.

— Эх, была — не была, думаю! Вылез я из кабинки и прямиком к нему, к Позднякову: так и так, говорю, вот велят мне мою ласточку в капиталку гнать, по графику, значит, а я бы на ней еще ездил да ездил…

Гость, словно поддразнивая Рублева, подцепил ворох мороженой капусты и долго расправлялся с ней белыми, что фаянс, зубами. Весело подмигнул примолкшей за столом Нюське.

— «А вы кто, товарищ? — спрашивает. — И по какому такому случаю прямо ко мне?» А сам не глядит — сверлит! Ну все равно как этот…

— Гипнотизер, — снова помогла Нюська.

— Вот. А я ему: шофер, говорю. Качугский. Николаев — моя фамилия. А почему к вам, говорю, что жалко мне мою ласточку в ремонт отдавать. Сами можете взглянуть: ни вмятинки на ней, ни царапинки. И моторчик и прочее все работает — зачем же ее в ремонт? Да и что мне с того ремонта, если я сорок восемь тысяч на ней набегал и еще двадцать, а то и больше набегаю. Разбросают ее в мастерских по косточкам, керосинцем побрызгают да и соберут: ноги от Петра, голову от Ивана. Без вас, говорю, товарищ начальник, нам этой задачи не решить, потому как график начальником управления утвержден.

— Хитер ты! — вставил Рублев. — С подходом. И Гордеева не обидел.

— А разве не так?

— Так, так, — усмехнулся Рублев и, видя, как Нюська без конца тормошит то братьев, то сестренку, поднял младшенькую из-за стола, опустил на пол: — Иди, доча, спать. Все равно она тебе покою не даст.

Девочка убежала в горницу, и Рублев, проводив ее добрым взглядом, повернулся к приятелю.

— Ну?

— Вот я и говорю: прошу мне разрешить в ремонт мою машину не ставить. А Гордеев, главный инженер, тут же стоит, петухом на меня смотрит. А то очки с носу долой и трет, трет их…

— Пенсне, — поправила Нюська. — Он пенсне носит.

— Не твое дело! — отрезал отец.

Нюська встала.

— Спасибочка вам, бабаня. Пойду прогуляюсь я.

— С кем? — вырвалось у матери.

— И почему это, маманя, обязательно с кем? Со всеми… На Лену сходим, на круговушке покрутимся. Да я часик, а то и меньше… До свиданья, дядя Егор! Счастливо вам! — и не успела мать собраться с мыслями, возразить, — чмокнула ее в щеку, тиснула на ходу старушку и, подхватив со стены борчатку, исчезла в сенях.

— Бойка! И красавица тоже, — добродушно улыбнулся гость. — Хохотунья!

— То-то что бойка да смазлива. Как бы не нахохотала чего, — свел густые брови Рублев.

Николаев опрокинул в рот налитую хозяйкой стопку, заел.

— Ну вот, Поздняков все это, значит, выслушал и к инженеру: «Как, Игорь Владимирович, разрешим товарищу Николаеву еще двадцать тысяч наездить?» А тот, вижу, сам не в себе: очки трет и зло так: «Одному, говорит, разреши — все запросят. Не могу допустить, говорит, чтобы технику до хламья довести»…

— А Поздняков?

— А тот право руля — и подался. Вот, думаю, штука! Ну хоть бы словцо обронил…

— Ловко он с тобой! — удивился Рублев.

— Ай-ай, как же это? — осторожно возмутилась жена. — С рабочим человеком и говорить не схотел?

— Верно, — подтвердил Николаев. — Ух, и зло меня тут взяло! Взял бы, кажись, вот так…

Огромные желваки вздулись на лице гостя, в железных руках выгнулась дугой вилка.

— Вот да-а! — в один голос вскричали мальчики.

Улыбнулся и Рублев.

— Не обидел тебя бог силенкой, Егор. А вот начальнички с тобой, как ты с вилкой…

— А ты постой, — перебил его богатырь и без особого усилия разогнул вилку. — Сдал я, значит, инструмент, брезент, резину начал менять, глядь: опять Поздняков топает. Один уж. И прямехонько ко мне. «Вот что, говорит, товарищ Николаев: дайте-ка мне самому поглядеть вашу машину». Пожалуйте, говорю. А он обошел, под капот глянул — и в кабину. Вижу: наш брат, в технике смыслит. Проехал по двору, вылез и мне: «А что, товарищ Николаев, до ста тысяч доездите на своем ЗИСе?»