Взгляд Позднякова задержался на тумбочке, заставленной лекарствами, на высоком под салфеткой предмете. Поздняков приподнялся на локтях, поднял салфетку. Кривоногий глиняный человек: не то старуха с ведром, не то девочка с круглой корзиной. Голова больше ноши, на голове подобие шляпы. Ноги — одна, если выпрямить, вдвое длинней другой. Под фигуркой записка с детскими неровными печатными буквами:
«Папочке.
Красная шапочка».
И приписка:
«Вылепил Юрик 3 февраля 42 года. Вову в четверг выписывают домой. Придется на время подыскать какую-нибудь старушку. Лукиной доверить боюсь. В остальном все хорошо. Клавдия».
Рука с запиской упала.
Машинально взял в руки «Красную шапочку», повертел. Кем вы станете, мои сыновья? Сможет ли с вами справиться одна Клава? Тоже работы, и горя, и хлопот… Откуда у нее и взялось такое? И ведь, похоже, ценят ее — председателя постройкома. Почему от Ольги нет писем? Романовна с ума сходит… Уж не случилось ли что-нибудь.
Поздняков встал, накинул пижаму, подошел к окну, щурясь, вгляделся в утренний зимний город, вернулся к тумбочке. Глиняный человечек, продолжая нести корзину, протянул к нему согнутую в локте руку…
Дверь скрипнула, но вместо обычной палатной сестры — Танхаев.
— Тца, тца, тца!.. Встал, Алексей Иванович? Думал, не дождусь, не увижусь.
Они обнялись.
— Куда ты так заторопился, Наум Бардымович?
— В действующую.
— И ты?.. — только и спросил Поздняков.
Танхаев тепло улыбнулся. Черные глаза его спрятались глубоко в щелки.
— Не думай, пожалуйста, не напросился. Но, видно, так надо. В кавалерию ухожу, опять в кавалерию.
Они присели на койку.
— Пиши, Алексей Иванович. Почту сообщу я. Все время о вас думать буду. Да ты скульптор, однако? — Танхаев показал на глиняную фигурку, которую Поздняков все время держал на ладони. — Ишь, какого героя вылепил!
Поздняков вздохнул.
— Плохой из меня скульптор, Наум Бардымович. Не мне, видно, лепить героев. Сынишка лепит.
— Тце, тце, тце… Однако, без скульптора совсем плохой герой будет… Зачем себя мучаешь, Алексей Иванович? Зачем вчерашний день ищешь?
Поздняков не ответил. Подержал, поставил на тумбочку человечка.
Танхаев заторопился.
— Ну, Алексей Иванович, поправляйся. Лихом не поминай. Одно попрошу тебя: не обижай старика, он тебе еще пригодится. В Качуге он сейчас, что-то придумал там… да вот ехать надо, — развел Танхаев руками. — И еще: не будет у тебя больше парторга ЦК. По штату не будет. Секретарь парторганизации управления будет. Ну да ты сам член бюро, старый коммунист, на местах секретари крепкие, помогать будут…
Танхаев привлек к себе Позднякова, расцеловал в обе щеки и, еще раз дружески хлопнув по плечу, пошел к выходу.
5
Проводить Танхаева вызвались не только работники управления, но и мастерских, автобазы. Наум Бардымович обошел все отделы и цеха предприятий, но от проводов отказался.
— Однако, лучше встречать будете. Да я от вас и не уезжаю. Только говорить с вами не смогу, писать буду.
— Счастливо вам, Наум Бардымович! Возвращайтесь!
На вокзал поехали только Фардия Ихсамовна да Лешка. Лешка по обычаю сидел рядом с Ваней, Танхаев с женой позади. Долго молчали. Не было слов, хотя так хотелось наговориться перед разлукой.
— Береги Лешу, Фая, — сказал Наум Бардымович жене по-бурятски. — Смышленый он, бойкий, хорошо в люди пойдет — не дай споткнуться. Не послушается, задурит — напомни ему обо мне, Фая. Он меня любит.
— Хорошо, Нума.
— Беда будет — в деревню к отцу уедешь. С отцом проживете…
— Зачем так говоришь, Нума? Мы тебя здесь дождемся. Зачем пугаешь?
Наум Бардымович не ответил.
Машина выбежала на мост. Широкая Ангара, скованная поблескивающими в холодных лучах торосами, молчала. По обочинам моста, сутулясь, бежали люди. Ледяной ветер подстегивал их, гнул спины, тыкал носами в воротники, швырял вдогонку поднятым с деревянной торцевой снегом. Навстречу, вывернувшись из-за угла, показалась целая вереница санитарных автофургонов с красными крестами на будках: прибыли раненые. Фардия Ихсамовна теснее прижалась к мужу.
— Ничего, Фая. Однако, все будет хорошо, — сказал уже по-русски Танхаев. — Алексей тебя в обиду не даст. Верно, Алексей?
Лешка судорожно потянул носом, ответил:
— Факт!
У вокзала народ — военные, мобилизованные, женщины, дети. Сидят на ступеньках, на вещах, в подъездах. Без конца хлопают тяжелые двери. Ни обычной вокзальной суеты, ни смеха.
Бродили втроем. Лешка посредине: веснушчатый, белолицый. Люди проходили мимо них, недоуменно переглядывались, улыбались.
Объявили посадку. Резкий, пронзительный гудок паровоза. Лешка вздрогнул, ошалело глянул на паровоз и вдруг изо всех сил вцепился в Танхаева. Вцепился обеими руками, прижался к нему всем своим тонким тельцем. Придерживая одной рукой Лешку, Наум Бардымович поцеловал жену, поднял к себе мокрое от слез Лешкино веснушчатое лицо.
— Будь мужчиной, Алексей! Голову держи выше! Прощай, Фая!
Лешка сквозь слезы видел, как медленно удалялся от него кряжистый широкоскулый человек, как помахала и замерла в воздухе его рука, смешалась с другими…
6
Только через неделю Поздняков наконец выписался из больницы и перед отъездом в Качуг навестил Романовну.
— Здравствуй, соколик, здравствуй! От Оленьки-то нет ли чего?
— Ты же знаешь, она мне не пишет, няня.
— И то правда… Отродясь такого не было, чтобы она не писала-то… Сынок-то как?
— Хорошо, няня. А вот профессора отблагодарить так и не нашел время…
— Какого там профессора… — едва не сорвалась с языка Романовны «тайна».
Поздняков недоуменно взглянул на старушку.
— О чем ты, няня?
— Так, о профессоре твоем… А живешь где?
— Все там же, в гостинице… — И вдруг мысль: вот бы кого предложить подомовничать Клавдии — Романовну! Уж эта-то верный человек, только бы согласилась.
— Няня, — сказал он после некоторого молчания, — скучно тебе одной тут?
— Уж куда скучней-то, сам видишь.
Поздняков усадил ее рядом, долго и убедительно объяснял ей необходимость переехать к Клавдии, помочь жене присмотреть за детьми.
— Куда же я от Оленьки уйду, соколик?
— От какой Оленьки? — испугался Алексей ее отсутствующему, бесцельному взгляду; не заговаривается ли старуха?
— А квартира? А письма ее?..
Поздняков облегченно вздохнул.
— Вот ты о чем. За квартиру положись на меня, Романовна, за письма — на Клаву. Переадресуют твои письма на жену, и можешь быть спокойна, не прочитаю…
— Разве что так. Я ведь и сама измаялась взаперти-то: ни людей, почитай, не вижу…
— Вот и отлично. А если Клава не согласится — возьму к себе в гостиницу… или сам к тебе перееду…
— Эка! Нет уж, соколик, к тебе не пойду и в грех меня не вводи, старую! — всполошилась Романовна.
— Хорошо, будь по-твоему, няня.
Из управления Алексей позвонил Клавдии на службу. Сказал честно: старушка слаба, к тому же няня Червинской. Но приглядеть сможет. Смотри, дескать, сама, Клава.
— Охотно возьму ее к себе, Леша, — не задумываясь, даже обрадованно ответила трубка.
В тот же день Поздняков перевез к Клавдии Романовну, предупредил о письмах Червинской на почте. А вечером выехал в Качуг.
7
Пятый день Гордеев ищет вместе с водителями автопункта замену гусматикам, чтобы как-нибудь спасти перевозки. Вся ледянка уже усыпана обломками гусматиков, сколько грузов испорчено из-за этих негодных для быстрой езды колес, а нового ничего не находилось. Пробовали водить сани с «коньками», пробовали без «коньков». Но без «коньков» сани забрасывало на поворотах и разбивало о брустверы, а «коньки» так быстро изнашивались на льду, что их не успевали менять. И вот однажды, когда Гордеев уже хотел махнуть рукой на все эти поиски, ему пришла мысль снова вернуться к саням, но не с короткими «коньками», как поначалу, а с квадратными железными полозьями во всю длину санок. Сделали, испытали — сани пошли хорошо, и хотя целые снопы искр летели из-под них при большой скорости, длинные полозья изнашивались значительно медленнее коротких. То, чего боялся Гордеев сначала — заносов на поворотах — не случалось. Сделали еще несколько саней, попробовали — идут! Рублев подсказал:
