Как-то, в один из первых вечеров, Ольга буквально затащила Алексея в концертный зал, где выступал в то время еще восходящий к зениту скрипач Давид Ойстрах. Алексей был равнодушен к легкой музыке, не понимал и не любил классику и терпеть не мог скрипку. Только ради того, чтобы не испортить Ольге хорошего настроения и не оттолкнуть от себя девушку, Алексей согласился, заведомо обрекая себя на добрых три часа духоты, чопорности и скуки. Как случилось, что ушел он из филармонии наполненный новыми для него, еще сумбурными, но уже приятными чувствами, — он не знал. Может, причиной тому усердие Ольги, как слепца, водившей его в хаосе звуков, ее страстное желание помочь ему уловить смысл и богатство красок, а может быть, сама Ольга — музыка ее рук, шепота, взглядов?

На второй концерт Алексей пошел охотно. Он понял, что Ольга помогла ему увидеть, как в зеркале, свою однобокость, что часть его, Позднякова, забита курсами, техникой, заботами о гаражах, трактах и планах, вторая — пуста. И Ольга с присущей ей страстностью старалась успеть заполнить ее, пока он снова с головой не ушел в свое производство. Она водила его в музей, в оперу, по нескольку раз переигрывала на пианино слышанное им в концертах, пока он не улавливал красоты и мудрости великих творений Баха, Моцарта, Бетховена, Глинки. Радовалась его успехам, злилась, когда он был глух к нюансам и вторым темам, и мучила, мучила, мучила!

О, как он был благодарен ей за эти пытки! Мир прекрасного, еще недавно неведомый, открывался ему.

А следом пришла любовь. Чистая, нежная, она по-иному расцветила небо, Кремль, улицы, звезды.

Незадолго до отъезда Алексея в Горск Ольга ввела его в дом, познакомила с отцом, матерью и даже няней Романовной, с первых лет выпестовавшей их чадо. Однако ни любящая мать Ольги, ни тем более старомодный профессор отец не обрадовались выбору их единственной дочурки и дали понять жениху, что Ольга ему не пара. А вскоре состоялся и тайный мужской разговор между профессором и Алексеем. Но и тут напрасно Червинский пытался внушить своему будущему зятю, что тот может отравить Ольге жизнь, лишить ее призвания, аспирантуры, погубить в ней талант, наконец, ученого, — Алексей не отказался от своего счастья.

В августе он уже ждал Ольгу в Горске…

…Поздняков отшвырнул газету, сдавив руками виски, медленно провел ладонями по гладко зачесанным назад черным, как смоль, волосам. И решительно подошел к вешалке.

Поселок спал. Погасли на столбах редкие лампочки, уступив луне свои сорокаваттные заботы. А с Лены все еще долетали крики и смех гуляющей молодежи. Крепкий морозный воздух приятно освежал лицо, легкие, О какой поздней зиме твердит Перфильев? Такой бы морозяка прошелся по Москве или Горску, где и в 15 градусов уши отваливаются, не знаешь, куда деваться. А тут — ни ветерка, ни сырости; не мороз — сказка!

У ворот автопункта одиноко стояла нагруженная кулями грузовая машина, и возле нее, разминаясь, расхаживали пассажиры.

Поздняков вошел в контрольно-проходную будку. За низким барьером у жарко натопленной плиты сидел старичок вахтер, на плите весело кипел чайник, а в углу стояло старое дробовое ружье центрального боя. На стене в узком проходе висела табельная доска с марками под решеткой.

— Здравствуйте!

— Здорово!

Старичок мельком взглянул на Позднякова и, приняв его за докучливого пассажира, занялся чайником. Впрочем, в шубе с поднятым меховым воротником и теплой шапке-ушанке Поздняков и в самом деле очень походил на транзитного пассажира.

— Разрешите пройти?

— Зачем?! — неожиданно строго спросил вахтер, однако больше интересуясь чайником, чем вошедшим. — Не до вас там имя, порядок наводют. Большое начальство ждут. Ступай к диспетчеру, мил человек, он, коли что, отправит. Машин-то ноне не густо ходит. В Иркутск, что ли?

— Мне нужно пройти в автопункт…

— Нечего ходить! Шляетесь тут по гаражам, а мне за вас разносы дают! Вас много, а я один. Нешто уследишь…

Резкий сигнал автомобиля заставил старичка бросить чай и идти открывать ворота. Поздняков постоял, подумал… и прошел во двор.

Огромный автопунктовский двор был слабо освещен редкими, мигающими на ветру лампочками. С высокой выпуклой крыши гаража бросал на снег красноватый свет единственный прожектор. Кое-где стояли автомобили, и около них молча возились люди. Поздняков подошел к одному из корпусов и, нащупав в воротах дверцу, шагнул в гараж. В лицо пахнул знакомый запах бензина и выхлопных газов. Помещение гаража тоже тускло освещено, забито машинами. Наваливаясь плечами и упираясь руками в кузова, люди толкали и перекатывали неходовые машины, выстраивая их в ряды, выравнивая с другими. Некоторые машины, чадя и отфыркиваясь, двигались своим ходом. Небольшой, чем-то похожий на Перфильева, человек в синей стежонке командовал «толкачами», стараясь перекричать гул работающих моторов. Человек в стежонке нервничал, бегал от одной машины к другой и громко и изобретательно ругался. Поздняков с любопытством наблюдал сцену «наведения порядка». Заодно привычным взглядом окинул стены и перекрытия боксов. Стены и деревянные балки перекрытий почернели от копоти, штукатурка местами потрескалась и обвалилась, мощные вентиляционные установки бездействовали.

Неожиданно человек в стежонке подбежал к Позднякову и, легонько потеснив его в сторону, пронзительно заорал:

— Кати сюда-а! Сюда, говорят, кати, ядрена палка!!

Поздняков успел разглядеть его круглое щекастое лицо. Под небольшим, пуговкой, носом зубной щеткой торчали усы, сверкали белые как снег зубы. На вид ему было не более сорока лет.

— Куда, елова голова, правишь! Куда правишь, говорят!! Верти лево! — И, поворотясь к Позднякову, тихо добавил: — Шли бы вы, товарищ, в диспетчерскую. Неровен час, еще придавим или шубку вашу попачкаем. Скажите: Сидоров приказал посадить в первую отходящую… А ну еще, братцы! — заорал он водителям, толкавшим машину.

Войдя в следующий, еще более громоздкий корпус, Поздняков очутился в зале средних ремонтов. Зал был освещен значительно лучше, воздух не так пропитан газами и бензином, а на облупившихся стенах пестрели цветные графики, инструкции и плакаты. Огромные, хорошо сделанные схемы смазки автомобилей невольно обратили на себя внимание Позднякова: таких прекрасных схем не было в его Уралсеверотрансе. Над смотровыми ямами стояли полуразобранные автомобили, и около них валялись на полу инструмент и детали. Людей в зале не было. Видимо, Сидоров спешно мобилизовал их наводить порядок.

Обойдя все остальные гаражи и цехи пункта, Поздняков снова очутился во дворе. Теперь он обратил внимание на выстроившуюся вдоль забора длинную шеренгу автомобилей, полузасыпанных снегом. Машины оказались пятитонными ЯГами и имели вид мертвых истерзанных чудовищ. Некоторые из них стояли без кабин и колесных дисков и, уткнувшись стальными клыками в снег, низко склонили перед ним свои разбитые головы. Поздняков медленно прошелся вдоль этой скорбной шеренги и направился к проходной будке.

— Эй, товарищ, подай-ка мне вон тот ключик!

Поздняков не сразу разглядел под машиной водителя и, присев на корточки, подал ему лежавший на развернутом куске брезента гаечный ключ.

— Вызвали в рейс, а машина не готова, — возясь под автомобилем, заговорил водитель.

— Почему?

— Тормоза, язви ее душу, не держат, вот почему.

— Зачем же приняли такую машину?

— А кто ее принимал? Вызвали, путевку в зубы, и садись-поехали! Разве нас, шоферов, опрашивают?

— Но ведь машина неисправна?

— В том-то и штука. Контрольный механик принял, подписал — значит, все. Нам контрольных листов даже не показывают. А как ехать, кому за машину отвечать да за вас, пассажиров, это их не касается.

— А вы не выезжайте.

— Ого! Не выезжайте! А за простой кто будет платить?.. Вот падла!.. Ключ не берет или грани закатало… Вот так, товарищ пассажир, и на тракту приходится: покрутишься, воду спустишь да и пошел у костра козлом прыгать… пока не подберут. Да тебя же и обматерят за буксировку.