— Ну как, москвичка, будем орать? Или под общим?
Червинская отрицательно качнула головой:
— Не буду. — И тут же подумала: «Хорош врач! Человек контужен, а он — общий наркоз!»
— Дарья, шприц! Марья, снимай тряпки! Иван, держи за ноги!
— Слушаюсь!
И опять удивилась Червинская: что это за манера так развязно вести себя при оперируемом? Мясник какой-то! Почувствовала, как на ноги навалилась железная тяжесть. Кто-то стоявший сзади сжал до боли запястья. Приемчики!
— Ну, терпи, Москва! Дарья, давай секиру! Зажим! Еще зажим!.. Молодец, Червинская! Давно из Москвы?..
— Давно. Вы лучше делайте свое дело, доктор!
— Ну-ну, ершистая. А я вот сибиряк. У нас тут вся армия — сибиряки… Марья, ковырялку! Эх, такое плечико и кромсать жалко… Вон он, каналья! Ухват! Живо!.. Ну-ка мы его ковырнем… Нате-ка, полюбуйтесь, москвичка! — И завертел перед глазами Червинской осколочек.
— Я их уже насмотрелась.
— Так ведь ваш! Собственный!
— Да перестаньте же вы наконец!.. — Ольга чуть не сказала: паясничать.
— Характерец!.. Дарья, не спи!..
Ольга не чувствовала, скорее догадывалась, как быстро снимались зажимы, накладывался шов, и теперь удивлялась ловкости этого грубого и чудаковатого человека. Пожалуй, она бы провозилась подольше. А он мигом. И инструментам названия свои надавал и с персоналом обращается, как на конюшне, а оперирует хорошо.
В конце операции Червинская напомнила хирургу о его предложении.
— Я хочу остаться у вас, доктор. Хотя бы временно.
— Ну-ну поглядим. Цыган лошади в зубы смотрит, а я на руки. Федор! Егор! Тащи назад москвичку!
6
Плечо перестало ныть, но голова все еще гудела: не повернуться. На третий день пришел проститься Савельич.
— Куда же теперь, Савельич?
— А кто ж его знает. Куда пошлют. Везде служба, Ольга Владимировна. — И потупился, опустил голову.
И Ольге стало жаль расставаться со стариком. Привыкла. А что, если попросить начальника госпиталя?
— Савельич, услужите еще разок: попросите сюда начальника госпиталя.
— Военврача второго ранга?
— Второго, второго, — улыбнулась Червинская.
— Слушаюсь!
Седоволосый военврач не заставил себя ждать.
— В чем дело, Москва?
Ольга показала глазами Савельичу на дверь:
— Подожди там, Савельич.
— Слушаюсь!
— У меня к вам большая просьба, доктор. Этот санитар все время был со мной в поезде…
— А ведь я думал, что случилось. У меня ведь дела, в некотором роде…
— Доктор, прошу вас! Мы, знаете, с ним как-то всегда вместе…
— Ну-ну, посмотрим. Как голова?
— Лучше, — соврала Ольга.
— А ну зрачки? Так. Плоховато. Ничего она у вас, похоже, не лучше. Придумаю-ка я вам другое зелье, Червинская.
7
Через неделю Ольга с трудом поднялась с койки, но тут же схватилась за голову, застонала. Голова разламывалась. А вечером пришел начальник госпиталя.
— Что же мне с вами делать? Залежалась, москвичка, залежалась. Надо бы в тыл отправить…
— Ничего, я скоро встану, доктор.
— Скоро! Вы скоро, а мы сегодня ночью снимаемся.
— Куда?
Военврач развел руками.
— Ну, куда — это нам с вами меньше всего. Куда надо. Немец в наступление перешел. На левом фланге такой прорыв сделал… Словом, ночью снимаемся.
— Я хочу с вами!
— С нами, с нами.
Всю ночь и утро Ольга опять тряслась в кузове машины. Голова разболелась еще пуще. Только к полудню въехали в какой-то полуразрушенный поселок, что у березовой рощи, и расквартировались. Запестрели в голых березах палатки. Червинскую положили в палатку с сестрами. Начальник госпиталя на обходе спросил ее:
— Ну? В тыл поедем или подождем?
— Подождем, — через силу улыбнулась Червинская. Грубоватый, но простой и прямодушный начальник армейского госпиталя и умелый хирург ей уже нравился. Даже пышная седая шевелюра его, прежде казавшаяся Ольге просто вульгарной, теперь выглядела иначе: небрежной, как у всех очень занятых людей, экзотически подчеркивающей молодое лицо ее обладателя.
— Попробую-ка я еще одну штуку. В Монголии когда-то стояли, так там лама один головы правил. И получалось ведь у канальи. Я раз пять сам видел, как он это… Иван! Дарья! — заорал он неожиданно, выглянув из палатки.
Вбежал рослый санитар и знакомая уже Ольге хирургическая сестра.
— Дарья, тащи сюда рушники! Пару! Иван, тут будешь. Да лапы поди оскобли! Живо!
Иван и Дарья сорвались с места, бросились исполнять приказанья.
— Что вы собираетесь делать, доктор?
— Попробую стать ламой.
— Ламой?
— Лама — это поп по-нашему. У монголов они все — и попы, и знахари, и в некотором роде племенное хозяйство.
— Что это значит?
— От ламы ребенка иметь — для любой монголки большое счастье. У них сейчас только сознание пробуждается, а то совсем были дети. Иван! Дарья! Где вы там?!
Он усадил Ольгу на койке, приказал Ивану, как и в прошлый раз, держать ей руки, и сам, взяв голову Червинской, изо всех сил сдавил ладонями, будто собираясь перекосить череп. И вдруг рванул к себе, стукнул о грудь. Ольга кричала от боли, пытаясь вырваться из крепко державших ее рук санитара. А врач снова мял, перекашивал, ломал череп, ударял о грудь и, выхватив из рук Дарьи два полотенца, натуго обмотал голову Ольги. И опустил на подушку.
— Ну что, герой? Терпим?
Червинская, стянутая до подбородка бинтами, только выла. Слезы градом катились из ее огромных в ужасе глаз, а руки беспомощно теребили бинты, силясь освободить от них сдавленную со всех сторон несчастную голову. Военврач сочувственно улыбнулся.
— Ну-ну, потерпите. А там видно будет. Через день не встанете — в тыл отправлю.
На другой день он освободил от бинтов ее голову.
— Ну как?
— Еще хуже, доктор. Ради бога, не делайте больше своих ламских фокусов. Так и на тот свет отправить недолго.
— Ну-ну, не буду. А голова болеть должна. Вот что завтра будет, посмотрим. Это хорошо, что болит: на место стала.
И удивительно: на следующий день Червинской действительно стало значительно лучше. Даже в ушах перестало звенеть. А к концу дня сама предложила врачу свои услуги.
— Могу работать, доктор.
— А голова?
— Замечательно! Я совсем не чувствую никакой боли. Вы настоящий лама, доктор… только, надеюсь, без всего прочего.
— Ну-ну. А работы прибавилось, много работы.
Да Ольга и сама видела, как то и дело подходили машины с ранеными. Одних сразу же отправляли в глубокий тыл, другие застревали. Червинскую выписали. Как-то неловко, неуклюже почувствовала она себя в гимнастерке. Отвыкла.
Ольга нашла начальника госпиталя в домике тяжело раненных.
— А вот и вы! Идите-ка, коллега, сюда! Что делать, не знаю. Тут, похоже, с черепом дела плохи.
— Что с черепом? — перебила Червинская, подойдя к раненому.
— Осколочки, видать, в голове. Сложное дело.
Ольга нащупала пульс, прислушалась к неровному частому дыханию раненого.
— Везите в операционную. Но помогать будете вы, я по-вашему не умею: секиры, ухваты… Согласны?
— Вполне… Иван! Егор! Тащите на плаху.
После операции начальник госпиталя отвел Ольгу в сторону, сказал:
— А ведь я вашей рекомендации, признаюсь, не поверил. Этих од хвалебных столько по всему свету написано, а золотых-то рук и не видишь. Да я вас теперь под ружьем не отдам!
8
Работы было невпроворот. Операция за операцией. Несложные ранения обрабатывать приходилось самим сестрам. Работали днем, работали ночью при помигивающем, то затухающем, то вновь вспыхивающем освещении. Ольга и сама прислушивалась к мерному постукиванию движка за стенкой: не кашляет ли? Не захлебнется ли в перебоях? Работали под бомбежкой, задраив одеялами окна. Крыши домиков завалены свежей зеленью, стены заляпаны зеленой известкой, но как хищники на запах крови, слетаются, кружат над головой немецкие «юнкерсы», висит в воздухе «рама». В редкие свободные минуты Червинская писала Романовне письма или сидела с Савельичем на любимой скамеечке на пригорке. Все видно отсюда: и госпиталь, и далекую виляющую по холмам пыльную дорогу, и раскинутые вокруг степи, лески, поблескивающее на солнце большое озеро. Воздух здесь чистый, не пропитанный больничными запахами, а как дунет ветерок с озера — потянет свежестью и прохладой. Савельич рассказывал Ольге о Байкале, о большом рыбачьем острове Ольхон, где и ему доводилось рыбачить, об удивительных причудах славного моря:
