...Очнувшись, он услышал над собой голос Жусупа:

— Клещ проклятый...

— Он был один, — сказал Кежек. — Пристрели его.

Жусуп слез с коня, с маху ударил Нурмолды ногой в бок. Боль как разорвала Нурмолды, он вновь опрокинулся в темень...

Его пытались поднять. Он встал на четвереньки, повизгивая от боли, — видно, ему сломали ребро. Над ним стоял парнишка.

— Вы живы, учитель? Кежек хотел вас застрелить, а Жусуп говорит, что вы и так дохлый, а выстрелы туркмены услышат... Я сказал им, что в ауле нет чужих, они поехали в аул...

Жусуп и Кежек стояли возле юрты жусуповского зятя с пиалами айрана в руках.

Нурмолды встал, его пошатывало и тошнило, боль в боку не давала свободно вздохнуть.

Кежек выругался.

— Я говорил, надо было его пристрелить!..

Черные полосы теней легли справа и слева. Нурмолды оглянулся: позади его стояли Абу, дед Ахык, подросток. Подходила мать Абу.

Кежек отдал пиалу Жусупу, пошел на Нурмолды и уже протянул к нему руку, Абу перехватил ее, крутанул и бросил Кежека оземь.

Нурмолды поднял выпавший у Кежека маузер, направил на Жусупа: не шевелись!

В храпе, ругани катались по земле Абу и бандит...

Жусуп попятился.

— Стой, выстрелю! — прохрипел Нурмолды. — Стой!

Голос ли выдал его, выдала ли нелепо вытянутая дрожащая рука, но понял Жусуп, что не выстрелит он, что, может, впервые держит оружие. Повернулся бежать — и вдруг рухнул плашмя. Все увидели стоявшего на четвереньках жусуповского зятя. Вмиг он стянул руки Жусупа арканом.

Жена бросилась на него с криком: «Спятил!»

Он остановил ее тычком в грудь, властно сказал:

— Молчи, женщина, не лезь в дела мужчин.

В школьной юрте доедали барана, что варился для Жусупа.

— Такой другой карты нет, их делали до революции... — Нурмолды разгладил на колене синий обрывок карты. — Как же я теперь буду рассказывать в аулах бегеев про другие страны?

— Ты сделаешь такую же карту, — сказал Абу, — ведь ты маляр.

— Я простой бояуши, красильщик... и я не помню всех частей карты.

— Я запомнил то место, где водятся лошади без хвостов и пятнистые ослы с длинными шеями и рожками, — сказал аксакал Ахык.

— А я запомнил горы, их узор подобен узору моего войлочного ковра, — сказал другой старик, Чары.

Нурмолды достал остатки богатства — две коробки цветных карандашей, две овальные картонки с пуговками акварели на них и рулон обоев, выданный уполномоченным вместе с тетрадями.

— Начинай, — сказал Чары. — Изображай колодец Клыч, моих овец, кибитку, меня.

— Я думаю, уважаемый Чары, в середине следует поместить колодец Ушкудук, где мы находимся сейчас, — возразил Абу.

Нурмолды примирил спорщиков:

— Я нарисую колодцы так, что тот и другой окажутся в середине вселенной.

Он изобразил колодцы, овец — мохнатые страшилища, изобразил юрты и возле них лошадей.

Нарисовали дорогу Кокжол, соединявшую Хиву с Красноводском, и дорогу, соединявшую Хиву и Форт Александровский, кружками отметили Мары, Ашхабад, Мешхед, Аральское море и Каспийское — последнее сделали размером меньше первого, потому что площадь листа заполнялась на глазок.

Чары обмакнул кисточку в краску и, вдавливая ее в бумагу, продолжил ряд мохнатых чудовищ и при том шептал счет (Чары имел двадцать три барана).

Его пристыдили, и работа продолжалась. Европе была отпущена площадь в ладошку, и ту заполнила картина города, где по улицам плавали на лодках. О таком городе Нурмолды слышал от моториста портового катера. Америка тоже не получила достойного места — бумага кончилась.

Карта была завершена. Она напоминала собой плохо выкрашенный забор. Удивительная карта.

Нурмолды пересчитал части света. Одной недоставало. Возле пятна, намалеванного Чары в правом углу, Нурмолды написал: «Австралия».

— Бегеи будут довольны картой, — сказал Абу. — Но ты выполнишь свое обещание, учитель?

Ахык сказал, что учителю надо помедлить с дорогой, пусть срастется у него ребро.

— Конечно, Абу, прежде чем я отправлюсь дальше, научу тебя читать и писать по-новому, — ответил Нурмолды. — Ведь здесь ликбез будешь ты, Абу...

...Слушает музыку генерал. Стоит, прислонившись к стволу. У него всегда на душе праздник, когда слышит он марш. Волшебник-марш! Марш-товарищ! Марш-командир! В этой громкой музыке и нежная грусть, и бодрый, зовущий ритм, способный поднять за собой солдат. Нет ничего прекрасней марша! Он вливает силы, уверенность, смелость...

Ходит по плацу оркестр, блестят празднично трубы, бодрит барабан, стараются флейты, кларнеты, рассыпают искры звуков тарелки. Впереди офицер-дирижер, в первом ряду трубачи, во втором — кларнетисты и флейтисты, в третьем — ударные, в четвертом — альтушки, в пятом — саксофоны, тромбоны, закают басы. «Раз, раз, раз-два!.. Горе — не беда...»

Офицер-дирижер взмахнул рукой, и оркестр остановился, повернулся налево, замер.

— На сегодня все, — говорит офицер. — Завтра репетиция в гарнизонном Доме офицеров с хором и солистами. Разойдись!..

— Генерал идет! — вскинулся один из музыкантов.

— Отставить! Смирно! Равнение на средину! — скомандовал офицер.

— Вольно, — махнул рукой генерал. Он шел по плацу неторопливо, щурясь на солнце. За ним на почтительном расстоянии держались дежурный по части и незнакомый прапорщик.

— Здравствуйте, молодцы!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — нестройно ответили музыканты и задвигались, благо была команда «вольно».

Генерал снял фуражку, вытер платком сначала лоб, потом прокладку фуражки.

— Как говорится, не в службу, а в дружбу... — С прищуром, хитровато смотрит на музыкантов. — Сыграйте мне марш. Вот запамятовал, как он называется. Слова там есть... «Не послужишь — не узнаешь!»

— Есть, товарищ генерал! — улыбается дирижер. За ним улыбаются и музыканты; обстановка разрядилась, хотя кое-кто смекает, что неспроста пришел генерал, не только марш его интересует.

— Товарищ генерал, только солистов нет... — замялся дирижер.

— А может, кто-нибудь все-таки споет? — обратился генерал к музыкантам. — Ну, смелее...

— Я бы попробовал... — несмело говорит молоденький оркестрант в очках, с альтушкой в руках.

Строй слегка зашумел.

— Ну-ну, — одобрил генерал. — Как фамилия?

— Простите, не расслышал? — переспросил музыкант совсем уж неуставным языком. Солдаты не выдержали, засмеялись.

— Смелее, солдат, — подбодрил его генерал. — Фамилия?

— Рядовой Коноплев-Зайцев, — чеканит солдат.

— Хорошо, пойте!

Коноплев снял очки, вышел из строя. Лицо у него в веснушках, чуть растерянное, неловкость спрятал за улыбкой.

Грянул оркестр. Марш веселый, с юморком. Поет солдат, старается, голос слабенький, но приятный. К концу и оттенки в голосе появились, понимает, о чем поет!.. Хоть и не успел он как следует хлебнуть из солдатского котелка, хоть еще только понаслышке знает о солдатских буднях, но ведь не боги горшки обжигают, гидростанции строят, в космос летают, стоят на страже земли своей... Генерал доволен, чуть заметно улыбается, искорки в глазах. Слушают и незнакомый прапорщик, и офицер, дежурный по части; вслед за генералом улыбаются.

— Благодарю за песню! — говорит генерал, когда оркестр смолкает. — Точно сказано: не послужишь — не узнаешь! Хорошая песня! А хорошая песня удваивает, утраивает армию... Кажется, Суворов сказал: «С распростертыми знаменами и громогласной музыкой взял я Измаил». Но только настоящему солдату песня помогает, а если солдат так себе, ему никакая песня не поможет. Судя по тому, как вы здороваетесь, понятно, что солдаты вы еще сырые, строевая подготовка у вас хромает, если не на обе ноги, то на одну точно. Да и стрелять-то небось не все умеют?..

— Так точно, товарищ генерал! — с готовностью выкрикнул один из музыкантов. — Лично я в последний раз из рогатки стрелял!