Сюда, на окраинную улицу, привел Григория его напарник по работе Анатолий Рожков — веселый, говорливый. Здесь ему было все знакомо — все годы до самой женитьбы он провел в доме матери — женщины удивительно робкой, стеснительной. Сейчас Анатолий жил в двухкомнатной квартире пятиэтажного дома, — в центре поселка их было построено только пять, — но к матери ходил часто и всякий раз, наведываясь к ней, заходил в комнатку Григория, интересовался:

— Не забижает мамаша? — потом, присаживаясь рядом, сочувственно спрашивал: — Скучновато? Да? Ничего, скоро скучать не придется, сеструха из города вернется, на каникулы.

О сестре своей Анатолий (да и мать его тоже) прожужжал все уши, и Григорий с возрастающим интересом ожидал приезда незнакомой пока ему девушки.

Увидел он ее вечером, вернувшись с работы. Лина — так звали сестру Анатолия — сидела на скамейке перед калиткой, на открытых коленях ее стояла чашка с черешней. Григорий поздоровался и, неожиданно смутившись и опустив голову, прошел в дом, но побыть в комнатке, откуда ему не хотелось выходить, не дали. Порог переступила девушка, держа чашку с ягодами в руке. Поставив ее на стол, остановилась напротив парня, спросила насмешливо:

— Ты всегда такой?

— Какой? — растерялся Григорий.

— Робкий. Конечно, из деревни?

— Почему?

— А из деревни все парни пришибленные. Из них слова не вытянешь. Скукота.

— Я не держу вас, — пожал плечами Григорий.

— Обиделся? Ну и зря. На обиженных воду возят. Угощайся.

— Спасибо, не хочу.

— Дело хозяйское. А в кино пойдешь? Мировое кино.

— Можно.

— Тогда собирайся.

— Я готов.

— Вот так? В этой робе? — Лина фыркнула как кошка, которой сделали неприятное. Потом махнула рукой: — Ладно, сойдет. Но обещай, что с получки брюки и рубашку купишь пошикарнее.

Григорий был оглушен, как бы стал внезапно опрокинутым, — такого отчаянного натиска он никак не ожидал от девушки. «Одним словом, городская», — подумал Григорий.

— Ну как сеструха? — полюбопытствовал на следующий день Анатолий,

Внимательно выслушав, то ли с одобрением, то ли с пренебрежением сказал:

— Та еще стервоза. Окрутит она тебя, Гришка. Не боишься?

И неожиданно для самого себя Григорий признался:

— Не боюсь.

Анатолий захохотал:

— Ну и деревня. Не ожидал. Вот так сеструха. За один вечер парня сделала отчаянным.

Григорий согласился: все правильно, так и есть, он словно переродился, из тихого, скромного ему вдруг захотелось стать таким же решительным и отчаянным, каким был и Анатолий, какой оказалась и сестра его Лина.

Он купил себе костюм, рубашки, туфли, сходил в парикмахерскую, сделал новую прическу и сам себя не признал, когда Лина подвела его к зеркалу. На него глядел стройный, статный, хоть и невысокого роста, парень. И вслед за Линой он мог теперь смело повторить: «Какой симпатяга!»

Григорий изменился. Движения его стали резки, разговор вел смело, ответы находил быстро, и поражал не только тех, кто работал вместе с ним, но и тех, кто впервые, — а ведь они не знали, что он из деревни, они считали его наверняка своим, поселковским, — сталкивался с ним.

— Ну и парень! Ну и хват!

Он и сам удивлялся и признавался в этом Лине. Лина, смеясь, отвечала:

— Таким и надо быть в наше время. Не пропадешь.

Григорий видел: она не удивлена. Она будто наперед уже знает, что в нем, Григории, находятся еще такие возможности, о которых он пока еще сам не догадывается. И вот они, эти возможности, с каждой новой встречей с девушкой выпирают наружу.

Как-то на рынке, куда он забрел с Линой в воскресный день, он заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся и ахнул: за прилавком, торгуя репчатым луком и морковью, стоял в белом халате Зубарев.

— Ба, землячок!

И двинулся навстречу, распахнув руки. Не укрылось от него, как Зубарев побледнел, вцепился в край прилавка грязными пальцами.

«Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Григорий и зло подумал: — Не ударить ли его разок-другой?»

И ударил — слегка, по плечу, словно не держал кровной обиды на человека, при одной лишь мысли о котором всего месяц назад ему становилось не по себе.

А Зубарев — по нему было видно: зыркающий, ускользающий взгляд, вросшая почти в плечи толстая голова, — ожидал худшего.

— Не зыркай, бить не стану, — предупредил вежливо Григорий. — Как там живете-можете?

Изложив — хоть торопливо, но подробно — все новости села, Зубарев осмелел.

— Не оглянись ты — в жизнь не признал бы.

— Заметно?

— Еще как! — воскликнул Зубарев. — Совсем не нашенский. Вроде и не жил в селе.

— Вот и ладно. — Резко наклонившись к Зубареву, Григорий сказал: — Если бы не подлость твоя, Зубарев, разве бы я стал таким? Так что спасибочки тебе, Зубарев.

И пока не скрылся Григорий за воротами рынка, смотрел ему вслед растерянно Зубарев: верить ему или не верить.

А Григорий после встречи с Зубаревым оборвал в душе своей последние нити, которые связывали его с прошлым. Он зажил новой жизнью, и жизнь эта со стремительной силой втягивала его в свой жуткий, сладостный круг.

За лето — он и сам не заметил как — он сблизился с Линой, и когда сообщил Анатолию, что собирается жениться на его сестре, тот сказал:

— Ну и дурак! Сожрет она тебя вместе с потрохами. Сожрет и выплюнет.

— За что ты се не любишь? — спросил Григорий.

— Ты хочешь сказать — ненавидишь, — поправил его Анатолий. — Отвечу. Лина вся в папашу уродилась. А папаша у нас негодяем был. Он уважал только себя, и на все остальное ему было наплевать. Он мучил мать, пока та, тихая, скромная женщина, не решилась на крайность — попыталась отравиться. Отец испугался и — исчез. Навсегда. И весточки не подает. Может, сдох где. Оно бы и хорошо. Для всех людей...

— Ты не прав, Анатолий. Она мне не кажется такой. Просто она — смелая, откровенная.

— И наглая, — добавил Анатолий. — Мне жаль тебя.

Лина — нетрудно было догадаться — отвечала брату тем же. Она его терпеть не могла и говорила о нем, как и обо всем остальном, что было ей неприятно, — прямо и резко:

— Зависть его гложет. Он родился бездарностью, способен только бревна таскать.

— Вы же родные! — удивлялся Григорий.

— Вот и плохо, — и спросила с едкой усмешкой: — Ты что же, нас примирить собираешься? Не выйдет. И не пытайся. Не надо копаться в чужом дерьме.

— Зачем ты так?

— Жалеть начинаешь? Не выйдет.

— Не собираюсь, — сердился Григорий. — Вы — взрослые, сами разбирайтесь. Обидно только. Я на свете остался один-одинешенек и очень жалею об этом.

— Потому что глуп. Ничего, со мной поумнеешь.

В конце августа она уехала учиться — заканчивать пятый курс политехнического института. Каждое воскресенье Григорий приезжал к ней в общежитие. Лина познакомила его со своими подругами. Все они были такие же отчаянные, смелые. Нередко при нем рассказывали такие истории, какие там, на шахте, не всем и расскажешь. Он краснел, а они подшучивали над ним:

— Ну как, ничего? А то еще можем...

Лине Григорий выговаривал обиженным тоном:

— Зачем вы так ведете себя? Вы же не такие.

— Какие уж есть, — и резко обрывала его: — Не нравится — не ходи, а в душу не лазь.

Как-то в отсутствие Лины ее подруга Вера, некрасивая, длинноногая девушка лет двадцати двух, повела себя с ним так решительно, что он не устоял. Вера, отряхивая смятое платье, с завистью произнесла:

— Умница Линка. Лакомый кусочек отхватила.

Григорию сделалось неприятно, и он грубо обозвал Веру:

— Ну и сука же ты.

Вера сильно толкнула Григория в грудь костлявыми руками и, стоя над упавшим на кровать парнем, который пытался застегнуть на рубашке пуговицы, заговорила зло,остро:

— Я — сука, а Линка — кто? Она-то сука что надо. Она вашим братом пользуется в свое удовольствие, с выбором. Где уж нам, косорылым, угнаться. Нам хоть бы какой кус урвать с чужого пирога. И то с разрешения Линки. Зато потом целый год ходить в должниках ее...