— Уезжаю, отец.

Рука дрогнула, рубанок врезался в запретный край доски, оставив глубокий шрам на гладкозеркальной поверхности будущей дверцы шкафа. Медленно, словно это приносило ему невыносимую боль, он повернулся. Витюня, поглядев в помертвевшее лицо отца, твердо повторил;

— Уезжаю, отец. На соревнования, — и быстро добавил: — На три дня.

— Так долго?

— У нас нет своего бассейна. А перед соревнованием необходимо потренироваться.

— Понимаю, — сказал Григорий, глядя на испорченную дверцу: шрам останется, его уже ничем не вытравишь.

— Не огорчайся, отец. Три дня — это же пустяк.

— Понимаю, — как заведенный сказал Григорий.

— Заскочил на минуту. Сейчас уезжаю. На стадионе меня уже ждут.

— Так сразу? Витюня засмеялся:

— Что с тобой, отец? Испугался? Не бойсь, никуда не денусь. Ладно, я побежал.

— Подожди, — сказал Григорий, ища лихорадочно какие-то нужные слова, но их не было — ни одного, и он спросил о том, о чем давно уже хотел спросить:

— А как с работой?

— Приеду — решу. Куда спешить?

Григорий очень хотел, чтобы Витюня выбрал его профессию. Тогда бы они всегда были вместе — и на работе, и дома. И все поджидал удобного момента, а он никак не выпадал, потому что Витюня, готовясь к соревнованиям, всю последнюю неделю пропадал то на стадионе, то в городе.

И вот уезжал на целых три дня. Уезжал, оставляя его одного. Григорий неожиданно почувствовал: теряет он сына, вскоре совсем потеряет. Что тогда останется в жизни? Что?

Эти мысли бродили в его голове всю ночь, а под утро он вдруг подумал: «Не построить ли ему свой бассейн, здесь, рядом с домом?» Сначала отверг эту мысль как нелепую, нереальную, а потом стал потихоньку сдаваться: «Почему бы и нет. Заместо сада». Мысль о своем бассейне не отступала от него, вилась перед глазами, разрастаясь и разрастаясь, подавляя все остальное, что уже слабо тыкалось в его разгоряченный мозг. А как вспомнил про землекопов, мимо которых он проходил на работу, так и решил окончательно: чему быть, того не миновать.

Ночь прошла трудно, опять без сна, опять в бесконечных, мучительных вопросах. А впереди еще ночь. Как она пройдет? Чем он ее заполнит? Днем-то он забудется, это наверняка: работа на шахте, потом — бассейн, землекопы. А дальше? Ведь не уснет же, не уснет. Вновь охватит его в кольцо вся прожитая жизнь, втиснет в середку, как ядрышко, — и думай, Григорий, думай, мучь себя вопросами: вернется ли сын? Останется ли с ним? Станут ли они необходимыми друг другу?

Землекопы не подвели: семи вечера еще не было, а они уже заявились, и опять четверо мужчин молча и остервенело рушили огород.

Жена соседа откровенно насмехалась:

— Рехнулся, чего уж там, как есть рехнулся.

Поди возрази, найди толковое объяснение. На ум ничего путного, опровергающего не идет. В голове никак не укладывалась странная затея Григория Ивановича Пестова. Пришлось согласиться с насмерть перепуганной женой.

А она не унималась:

— Сумасшедший он. Ночами не спит. Бормочет. Ой, жди беды. Сходил бы ты куда следует, заявил бы. Заберут как миленького, заберут.

— Ты что, белены объелась? — удивился сосед, но немного погодя усомнился — первый раз в жизни! — в самом себе: «А может, жена права? Тогда греха не оберешься».

После того случая с сыном Григория соседские добрые отношения, которые казались уже прочными, резко пошли на убыль, стали суховатыми, неловкими, с каждым днем соседи отдалялись друг от друга. Виной всему стал повзрослевший Витюня, который откровенно издевался над соседом, нарочито громко говорил отцу, когда находились во дворе:

— Это же краб, отец. Как ты этого только не поймешь. Я боюсь, что и ты потихоньку станешь таким.

— Перестань, Витюня. Нехорошо.

— Ах, отец. Я же правду говорю. Не заметишь, как ты сам в краба превратишься. Как я только это почувствую, я — уйду.

— Ты это серьезно?

— Вполне, отец. Мне и так уже все тычут тобой. Стыдно.

— Я никому не мешаю. Я живу только тобой.

— Вот-вот, живешь мной, а соседа слушаешь. Помогаешь ему, строишь. Разве я не знаю.

— Он же просит.

— В общем, я все сказал, отец.

Соседу хотелось вылить в крике всю злобу, но он вовремя останавливал себя, понимал, что этим только себя унизишь, настроишь против себя и Григория, в котором он еще нуждался. При встречах с Григорием советовал:

— Приструнить его надо, Григорий Иваныч. Так он и на шею сядет.

Григорий вздыхал:

— Уйдет он. Как жить буду? В нем теперь вся моя жизнь.

— Куда он уйдет? Побесится — прибежит. Вон мой старший тоже пытался против отца идти, а что вышло: живет и радуется.

— Мой не такой. Я это чувствую.

— Смотри, Григорий Иваныч, как бы тебе с ним беды не нажить. С таким сынком и свихнуться недолго.

Вот то и случилось, о чем предупреждал: уехал сын — и Григорий сам не свой стал: огород порушил, ночами не спит, сам с собой разговоры ведет.

«Пожалуй, — решил сосед окончательно, — схожу я куда следует. Предупрежу. А то с таким соседом и сам ненароком свихнешься».

Закончили копать, как и вчера, в самую темь. Сада уже не было, а вместо него была огромная, глубокая яма. Такое преображение удивило землекопов, им самим хотелось поскорее увидеть то, ради чего они взялись. Заспешили, заработали веселее, без той ярости, которая сильно их угнетала еще вчера. Под самый конец даже разговорились, поглядывали на Григория без той диковато-странной мысли, которая их откровенно пугала.

И все же когда вышли на улицу, молодые заспорили, стали невольно повторять то, о чем говорили вчера, хотя не с той запальчивостью. И опять Комарик их резко оборвал:

— Кончайте душу человеку травить.

И остановился. В недоумении замедлили шаг молодые его напарники. Ни разу не бывало, чтобы вот так, неожиданно, останавливался их бригадир, напротив, домой спешил, поторапливал.

— Ладно, топайте, — махнул рукой Комарик.

— А ты? — разом спросили молодые.

— Я... — Комарик замялся, а потом решительно сказал: — Побыть с Григорием Иванычем надобно. Трудно ему, ребятки. Вам этого еще не понять, как человеку бывает трудно, когда он — один. Один — ничего не значит...

Переглянулись напарники — в глазах друг друга легко прочитали одни и те же мысли: «Бригадир-то, никак, от Григория Пестова заразился? Сроду слов подобных от него не слыхивали, и вот — нате вам, в голосе его — непривычная мягкость».

— Ну, чего встали? — переходя на грубовато-бригадирский, но уже почему-то фальшивый тон, выкрикнул Комарик. — Топайте, — и закончил словами, повторяемыми им ежедневно: — Завтра быть к шести как штык!

Долго смотрели вслед бригадиру Михаил и Василий, а когда тот скрылся за деревьями, еще раз посмотрели друг на друга, но не усмехнулись, не пожали плечами, не стали по такому поводу рассуждать да рядить, а оба одновременно подали руки, крепко пожали их, по-особому как-то, прочувственно, что ли, и разошлись, и каждый знал, что по дороге будут они решать одни и те же вопросы, которые относились к таким вопросам, что требуют уединения.

А Комарик все убыстрял и убыстрял и без того стремительный шаг, не обращая внимания на тех редких прохожих, которые шарахались в сторону, боясь, что он ненароком их может сбить. Шарахнулся в сторону и сосед, и это невольное столкновение укрепило его в мысли, что он поступает правильно, направляясь сейчас, в столь поздний час, туда, откуда должна прийти помощь, в которой он вместе с женой нуждался в настоящее время. «Больно много их развелось, — думал с тревогой сосед, как казалось ему, не за себя только, а за все здоровое, что, по его понятиям, называлось современным обществом. — Искоренять надо, выводить. Как бы потом с такими беды не нажить».

Комарик, как и предполагал, застал Григория Пестова одиноко сидящим на ступеньках крыльца. Присел рядом, и оба долго-долго молчали, как бы дожидаясь, когда утихнут последние звуки и шорохи, погаснут уже редкие в окнах огни.