— Что дальше-то? Столярной науке отец меня доподлинно научил. Но и другому научил — к жизни относиться честно, достойно. Эт точно. Сраму не иметь, жить человеком. Таким, как Петро, спуску не давать. Рядом сидим, а душу воротит, сестренку жалко. Терплю. Надолго ли?.. Эх, воля бы моя!..

Не успел Иван договорить — в дверь предбанника громко заколотили. Саша спустился, в прорезь двери увидел Леонида с узелком под мышкой, обрадовался:

— Леонид пришел!

Иван, невидимый из-за густого пара, весело крикнул:

— Тащи его сюда!

Следом за Леонидом пришел Петро, но наверх не полез, внизу, на нижнем полке, пристроился, и Иван сначала уговаривал его, а потом и поддразнивать стал:

— Что же ты, Петро, к нам не присоединяешься? Нехорошо от коллектива отбиваться, в сторонке стоять...

— Хватит тебе, — испуганно подталкивал Саша старшего брата, боялся, как бы снова ссора какая-нибудь не вспыхнула, но Иван не унимался, продолжал свое:

— Не годится, Петро, не годится... Силы мужской начисто лишишься... Эт точно...

И облегченно вздохнул Саша, когда Петро вышел в предбанник.

Мать вымылась наскоро — духа парного уже долго вынести не могла, — да, кроме того, надо на стол собрать, лучше ее это никто не сумеет, и никому, бы она не доверила, а просто так еще никогда не отпускала она детей домой, обязательно угостит. Да и как не угостить — банный день! Оно уж так издавна заведено, и не ей менять эти обычаи. С именин сохранилась бутылка «Столичной». Каждому мужику по лафитнику, и женщинам чуток достанется — всем для аппетита, вот и хватит. В будние дни она вином сыновей не баловала, чуть ли не грехом считала, и рада была, что сыновья до водки не шибко охочими оказались, но в банный день такая поблажка допускалась.

В жизни своей она любила праздничные дни, когда дети могли собраться все вместе, а банные дни особенно — в привычку вошло у детей ходить в свою еще по-деревенски называемую «черной» баню.

Видать, не зря считал Василий неотложным для себя делом перво-наперво баню срубить. И вон какую отмахал — крепкую, добрую, любо-дорого взглянуть. Всякий раз вспоминались его слова: «Ничего, женка, выбьемся. Раз баньку срубили — выбьемся. Заживем на славу».

Сказал он эти слова за день до своего отъезда в далекий таежный леспромхоз. С ней уезжал и с малолетним Сашей. Как ни уговаривала остаться — на своем настоял.

— Не надо, женка. Сама видишь, глаза мои на бедность нашу, на разорение наше спокойно смотреть не могут. До каких же пор нашим трудностям длиться?.. Там, в леспромхозе, денег подзаработаю, на ноги быстро встанем. Сколько ж можешь ты со мной, непутевым, мучиться! Жалеешь, поди, что за меня замуж пошла?

— Опомнись, Василий, чего мелешь-то, чего? И не стыдно тебе?..

Нет, даже в мыслях потайных и упрека не было, — напротив, считала долю свою счастливой. А разве не так? Вспомни жизнь свою, вспомни!

Совсем еще девчонкой была, когда отец сказал:

— Ну вот, доченька, отбегалась, пора и замуж собираться.

Она не испугалась, только сжалась в комок, будто отец ударил ее.

Через неделю приехал жених в окружении родителей своих и свата со сватьей, которые, как только вошли в избу, перебивая друг друга, стали сыпать слова, как горох из прохудившегося мешка. А потом ее кликнули. Вышла она из горенки, принаряженная и бледная. Жених краснел, облизывал ссохшиеся губы, а она равнодушно смотрела на него и молчаливо ждала.

На другой день Степан — так звали жениха — приехал один. Он вошел к ней в горенку, присел на краешек сундука, в котором уже было собрано ее приданое, и долго-долго молчал. Даже отец заглянул и предупредительно кашлянул. Степан еще сильнее смутился, а когда отец вышел, он быстро опустил руку на ее ладонь. Она брезгливо поморщилась, когда влажные, липкие пальцы жениха сжали ее руку.

— Ты.... ты пойдешь за меня? — спросил он.

Она слабо кивнула, и Степан, дрожа всем телом, уже смелее придвинулся к ней.

Через месяц после свадьбы Степан впервые побил ее. Они были в сарае, метали на чердак сено. Степан, раскрасневшийся, неожиданно подхватил ее, опрокинул на спину. Она уперлась ему в грудь: «Не надо». Если бы стала отбиваться, он бы, наверно, не посмел ее ударить, но она не шевельнулась, только машинально подняла руку. Степан, распаляясь, уже не помня себя, молча бил жену и только слышал, как тихо, сквозь зубы, она постанывала. Вдруг он отшатнулся, увидев на пальцах кровь, и, взглянув на жену, пошатываясь, вышел из сарая, но уже через минуту вбежал обратно, припал к ее ногам: «Прости меня» — и мокрыми от слез щеками прижимался к ее мелко вздрагивающим коленям.

Когда узнал, что она ждет ребенка, стал относиться к ней лучше. Ласково говорил, следя за каждым ее движением: «Ты отдохни, я сам сделаю». А вечерами, лежа в постели, ласкал ее и, посмеиваясь, говорил о том, как заживут они богато и дружно, когда построят свой дом.

И он торопился, не жалел себя. Еще снег не сошел, а он уже занялся домом. Не заметил, как продуло. Сначала слабость почувствовал, но внимания не обратил, а через день, под вечер, поднялся жар, и встать уже с кровати не смог. Он умер под утро третьего дня, когда она, сидя рядом с ним, забылась во сне. Она очнулась и увидела его лицо с мокрыми полосами от слез, и одна рука касалась ее колена. Видать, что-то хотел сказать, но не смог ничего выговорить. И она впервые заплакала, горько жалея и себя, и его.

Она не стала жить с родителями Степана, которые не могли простить ее равнодушного отношения к сыну, а уехала к себе в деревню. И однажды, возвращаясь полем, наткнулась она на парня, который лежал на спине, раскинув руки. Она вскрикнула от неожиданности. Парень открыл глаза и, увидев ее, вскочил и молча уставился на нее, а потом засмеялся:

— Напугал я вас? Здорово?

Она пожала плечами и ничего не ответила. Парень шагнул навстречу, и она испуганно отшатнулась, оглянулась назад.

— Да не бойтесь. Я не кусаюсь. И он снова засмеялся.

— Вот не ожидал. Как из сказки пришли.

Долгое время она его не видела, но часто думала о нем и хотела, чтоб он встретился ей на пути вот так же неожиданно. И он пришел, и она ничуть не удивилась, когда он присел рядом с ней на бревно.

— Вот я вас и нашел.

Так в судьбу ее вошел он, Василий Заболотнев. Родители не возражали. Они знали, как трудно найти состоятельного жениха для вдовой женщины с ребенком на руках, но решительно заявили: «Помогать не станем. Сами вставайте на ноги».

Все пожитки ее уместились в небольшой сундук, окованный железными полосками. Его нес на плече Василий, а она шла рядом, держа на руках ребенка.

— Как жить-то будем? — робко спросила она.

— Как люди, так и мы, — весело ответил Василий.

Разве могла забыть она жаркое лето тридцать пятого года! Пообносились они тогда основательно, даже выходного платья не было. А у Василия лишь рубаха чистая, а уж о брюках и говорить нечего — заплата на заплате. Все детям шло, а их уже было трое — Мария, Иван и Августа.

Пришел в тот вечер Василий домой рано, с порога крикнул:

— Собирайся, жена! Поедем!

Потом объяснил:

— Боровскому председателю колхоза слово дал, что за неделю полгектара пшеницы уберу. Но и уговор поставил — заплатить за работу деньгами. Ты представляешь, женка, как нам здорово повезло! Хоть чуток обживемся.

На следующее утро, оставив детей у родной тетки Василия, выехали в поле.

Дни стояли жаркие, и приходилось работать под немилосердно палящим солнцем. Ночевали здесь же, в поле, чтобы время на дорогу не тратить.

Душистые, плотные, в обхват не возьмешь, вязали они снопы.

Работали в лад, играючи. Находил Василий и минуту свободную, чтоб кинуть взгляд на жену, полюбоваться ею. И она украдкой взглядывала на него, гордилась его силой и красотой. А когда сходились вместе, Василий как бы нечаянно касался жаркими, потрескавшими губами ее разгоряченной щеки.

За свою долгую жизнь она часто вспоминала эти трудные, но счастливые дни, и каждый раз ей хотелось как бы заново их пережить, перечувствовать, и она благодарна памяти за то, что так вот зримо, почти до ощутимости, переживала она эти несколько мгновений, когда как бы наяву чувствовала жаркое дыхание сухого поля и солоновато-крепкий запах горячего мужского тела...