Да и в другое время здесь ему было хорошо. Только входил в границы своего зеленого царства, будто сразу очищался. Думал: «Так, наверно, после смерти в райские врата вступают. Так это же после смерти, а я при жизни своей место очищенное от разных грехов отыскал».

Жалел, что раньше о месте таком не догадывался. Вздыхал: «Авось жизнь моя в другом бы разрезе выдалась».

Вот и случилось, что, кроме работы да дел неотложных по дому, все остальное время стал проводить Григорий Пестов в огороде. Устроил лежанку под широким навесом — и солнце не печет, и дождь не помеха. Рядом с лежанкой стол смастерил, скамью поставил. А летом и вовсе приладился ночевать. Собака стала как-то ни при чем, только раздражала — звякала цепью, взвывала протяжно, по-волчьи. Спусти с цепи — все грядки вытопчет. С легким сердцем отдал товарищу по работе. До глубокой осени вместо пса сторожевого был. Так, разумеется, соседи поговаривали, сам он думы такой при себе не держал.

И даже в страшном сне не предвидел Григорий, что придется ему на восьмом году своими руками порушить огород — это зеленое царство, этот рай, который казался вечным.

Оглянись Григорий, хотя бы мельком, исподлобья взгляни, не выдержал бы Комарик, окликнул бы хозяина дома: бери свои деньги, вместе с надбавкой обещанной, только в покое оставь. Невидимый обруч стискивает грудь, дышать все труднее, в ногах — свинцовая тяжесть. Можно подумать: натрудился за день, тело требует отдыха. Конечно, и это есть, и все же никогда еще не чувствовал Комарик, чтоб так сильно, до боли стискивало грудь, так захватывало дыхание.

И Григорий, словно понимая это, ни разу не оглянулся. Скажи ему кто-нибудь вчера, что станет страшно от простого отказа работать за деньги, он бы ни за что не поверил. Да и подумать не мог, что придется именно ему за свои же собственные деньги испытывать чувство страха. Даже несколько минут назад он и помыслить так не мог. И вдруг, когда он встретился с твердым взглядом Комарика, который протягивал ему зажатые в кулак деньги, стало страшно. Какое-то мгновение он находился едва ли не в обморочном состоянии. Затем на смену ему явился гнев — хотелось наброситься на Комарика, растоптать, уничтожить, как все то зеленое и цветущее, что он уже растоптал и уничтожил, но гнев полыхнул искрой — и пропал. И вот тут уже по-настоящему, согнав все остальные чувства, страх охватил его и теперь медленно растекался теплой вонючей жижицей. И этот страх погнал его в дом, туда, где было то единственное, что могло бы еще помочь, вернуть хотя бы надежду.

Он спешил, боясь, что страх окажется сильнее, сломит вконец его остатние силы, кинет, беспомощного, на загубленную им же землю, и тогда... Но об этом он постарался не думать еще сегодня утром после бессонной, горячечной ночи, когда ему стало ясно — один он не сможет сделать то, что собрался сделать, а именно — на месте огорода за три дня вырыть просторный, глубокий бассейн и заполнить его водой. Он так ясно представил этот бассейн перед собой, что почувствовал прохладную свежесть воды, ее мягкий плеск о дощатые стены, ее чистую, не замутненную еще никем и ничем прозрачность.

Он спешил, и впервые в жизни короткий путь от огорода до угловой комнаты в его большом и просторном доме показался долгим. Казалось, еще секунда, другая — и будет поздно. И он подгонял себя, шепча, как заклинание: «Скорее! Скорее!» Распахивал тычком ботинка двери, загребал носками ног тканые цветастые половики, задел ведро в сенцах — загремело, загрохотало, а в комнате смахнул с края стола, мимо которого пробегал, чашку с недопитым чаем.

И вот оно — еще одно усилие, и последняя дверь, состоящая из двух тонких фанерных створок, с треском разверзлась.

Когда Комарик, чуть отстав от Григория, вошел в маленькую комнату, он увидел то, что потом чаще всего приходило ему на память. На коленях у крошечного шкафчика, приткнутого в угол между столом и кроватью, стоял хозяин дома и в дрожащих руках держал фотографию. Еще издали, из-за плеча Григория, Комарик увидел детское улыбчатое лицо мальчугана. На фотографии оно выглядело как живое при ясном солнечном свете, которым была залита вся комната. Комарик остановился посреди, не решаясь сделать вперед хотя бы полшажка.

— Иди сюда.

Григорий впервые за это время оглянулся, и Комарик вздрогнул: на него глядело старческое, изможденное лицо, похожее скорее всего на маску.

— Иди сюда, — вторично позвал Комарика Григорий.

Когда Комарик, с большим усилием сделавший еще два шага вперед, остановился, Григорий кивнул на фотографию:

— Сын мой, Витюня... Сын, понимаешь... Витюня... Маленький еще, белокурый, с родинкой вот здесь, у височка. Это он давно, лет десять назад, такой был... А теперь он — большой. И родинка — большая, с монету копеечную. Точь-в-точь как по заказу... Бассейн — для него. Для сына. Понимаешь? Надо срочно, пока нет его дома. — В горле Григория что-то забулькало, как будто словам стало трудно и они захлебывались где-то там, внутри узкой груди. Но вот они вырвались наружу и, как пули, остро и жгуче входили в сердце Комарика. — Я боюсь потерять его, единственного... Это все — все для него. Понимаешь? Прошу, не откажи, за-ради Христа будь человеком. Пожалей. Сына возверни... Деньги — бери, сколь хошь бери...

Григорий потянул на себя верхний ящичек шкафчика и, вытянув его, кинул под ноги Комарику. Комарику враз стало жарко — весь ящичек был забит деньгами. Часть из них высыпалась на пол, несколько бумажек прилипло к ботинкам Комарика, влажным от еще непросохшей земли. Комарик отступил назад, стряхнул с ноги деньги, заслонился рукой — не померещилось ли?

А Григорий, неверно понявший Комарика, вскочил и, вплотную подступив к тому, вцепился слабыми пальцами в засаленные, грязные рукава рубашки.

— Ради сына прошу. Не смогу я один. Не смогу, понимаешь?.. Помоги — не отказывайся.

— Я, конечно, того... я понимаю... Я согласен, — голос Комарика креп, и он чувствовал, как вливается в тело прежняя сила, как возвращается к нему обратно твердость и решительность. — А это, — он отодвинул носком ботинка ящичек с деньгами, — убери. По чести рассчитаемся.

Комарик повернулся и быстрым, твердым шагом направился туда, откуда они пришли, — в огород, который через три дня должен стать бассейном.

«Огород должен стать бассейном».

Эта мысль, родившись на свет вчера поздним вечером, теперь должна, обязана воплотиться в дело. И как можно скорее, даже скорее, чем за три дня. Теперь все это стало для Григория ясно и понятно, и было удивительно для него, почему эта мысль, — вроде нелепая, дикая, — не могла возникнуть раньше. Но раньше вчерашнего вечера она просто и не могла возникнуть. Возникни раньше, она показалась бы Григорию действительно нелепой и дикой. Да и откуда было взяться этой мысли, если Григорий до вчерашнего дня твердо считал, что ему-то любая беда не беда, что хуже того, что случилось в жизни его, что пришлось пережить, перестрадать, уже никогда не будет.

«Огород должен стать бассейном».

Эта мысль никак не могла уложиться в голове Комарика. Он понимал пока только одно: хозяину дома тяжело. Тяжелее, чем ему, чем кому-либо из тех людей, которых знал и знает он, Комарик. За свои сорок пять лет он впервые встретил человека, который умолял его. Одной только странностью, чудаковатостью объяснить это уже нельзя. Комарик в глазах Григория Пестова увидел горькую горечь жизни, и хотя ему было непонятно, зачем понадобилось на месте огорода рыть бассейн, он стал это делать, ясно понимая другое: надо помочь. Комарик не сомневался, что теперь он не отступит от слов своих, сказанных Григорию.

«Огород должен стать бассейном».

Комарик видел, что для его молодых напарников такая мысль вообще пока не существовала. Она была для них все той же диковинной загадкой, как и сам хозяин. И хоть они копали то, что должно стать огородной ямой, которая уже называлась бассейном, до их сознания не доходил смысл этой странной фразы: «Огород должен стать бассейном».