— Спасибо тебе, Леонтий.

— Ну что вы, тетя Маша! — смутился Леонтий. — Какие глупости! Расскажите, как живете? Как здоровье?

Оказалось, что на здоровье не жалуется и живет вроде спокойно.

— Все по разъездам: то у одной дочери погощу, то у второй, а надоест — одна поживу, а вот у Федора редко бываю: чужим становится.

— Как это — чужим? — удивился Леонтий. — Ругает? Молодая жена обижает?

— Что ты, Леонтий! — всплеснула руками старушка. — Не позволяет себе такого. Приветлива, и ничего, обходится... Только вижу — чужим Федор становится. Ты уж придержи его, Леонтий, образумь.

— Вроде он взрослый, — улыбнулся Леонтий.

Но мать Федора все так же беспокойно, с тревогой повторила:

— Образумь. Чужим становится.

Не придал тогда ее словам Леонтий серьезного значения, а сейчас вдруг понял: правильно чувствовала старушка — его, Леонтия, предостерегала. Не успел. И вот она, расплата... И кто виноват, что так все произошло?..

Хотелось подойти к Федору, положить руки на плечи, сказать добрые слова. Но Леонтий не сделал этого, а направился к двери. У порога замедлил шаг, подождал, но Федор не остановил его, не сказал ни слова.

Прочитав бригаде Ушакова заявление Федора Пазникова, Зацепин сказал:

— Решайте, как быть!

— Слабых держать нечего! — выкрикнул Михаил Ерыкалин.

— Ишь чего надумал — напугать. Сами, мол, поработайте. И поработаем! — пробасил из дальнего угла Родион.

— Поработаем! — повторил Трофим, стоявший рядом с братом.

— Не пропадем! Пусть катится в город! Говорили, не стесняясь в выборе крепких словечек.

Леонтий, слушая голоса ребят, волновался все больше, хотя причин для волнения уже не было. Он, если честно признаться, не ожидал такого сурового приговора, который бригада единогласно вынесла лучшему машинисту комбайна Федору Пазникову. Свои сомнения он высказал перед началом собрания Зацепину.

— А ты, Леонтий, не беспокойся. Пусть ребята сами разберутся. Не старайся за них все решать, как за Юрия.

Леонтий покраснел — было неприятно слышать такие слова да еще от начальника участка. Но Зацепин имел на это право. Пока он, Леонтий, ездил в милицию, пока был в больнице, а потом у матери Юрия, ребята его бригады составили письмо, в котором просили передать Юрия Бородкина им на поруки. Подписались все, кроме Потапова. Письмо тот прочитал внимательно, даже указал на орфографическую ошибку, но подписать наотрез отказался.

— Да ты же его ближайший товарищ!

— Не товарищ, а напарник. А потом чужая душа — потемки. Дело здесь, как я понимаю, добровольное, и заставить никто никого не в силах. Законы я знаю.

— Ох, и гнида же ты! — в сердцах выругался Михаил Ерыкалин.

— Ну-ну, поосторожнее! За оскорбление личности...

— Пошел ты, контра! — перебил Потапова Андрей Чесноков.

И ничего не оставалось Потапову, как уйти из раскомандировки. И сейчас его тоже не было — даже порог не переступил, стоял в коридоре. Но никто на это не обратил внимания, — будто совсем наравне с Федором покинул бригаду.

В конце собрания, когда встал вопрос о машинисте комбайна, Леонтий сказал:

— Придется попросить Михайлова. Другого выхода пока я не вижу.

— Зачем просить?! — крикнул Сергей Наливайко. — Разрешите мне!

Все разом посмотрели на него. По своим обязанностям, которые тот выполнял на работе, он не должен даже голоса подавать. То, что он помогал время от времени Федору, никем всерьез не принималось. И вдруг встать за управление комбайном! И было бы еще ничего, если бы его кандидатуру предложил кто-нибудь другой, хотя бы, к примеру, звеньевой Михаил Ерыкалин, — так нет, сам себя назначил! Такой смелости от Наливайко никто не ожидал.

Все повернулись в сторону начальника участка. Что скажет Зацепин? Ждали терпеливо, но, наверно, впервые смешался Зацепин, не знал, что сказать.

— Я справлюсь, Павел Ксенофонтович.

Зацепин взглянул на стоявшего перед ним крепыша и наткнулся на его беззащитно-просящий взгляд.

— А чего там, пусть поработает! — выкрикнул Родион Устьянцев.

— Пущай! — поддержал брата Трофим.

— Верно! — воскликнул Андрей Чесноков и по привычке засуетился, попытался выбиться на середину.

Но Михаил придержал его:

— Не шибко толкайся, Андрюха, задавишь! Тебя и оттуда слышно.

— Зато не видно. — Андрей все же выбился на середину раскомандировки. — Я на виду хочу быть. Чтоб всем было видно: вот я, Андрюха Чесноков. И это я говорю.

— Ты покороче, — улыбнувшись, сказал Зацепин. — Время идет.

— Так я и говорю: пусть вкалывает.

Бригада уже собиралась выходить из раскомандировки, когда на пороге появился Жильцов. Все приостановились. Что скажет секретарь парторганизации шахты? Какие новости принес — худые или добрые? По виду Жильцова, по тому, как он крепко пожимал каждому руку, ребята поняли — секретарь собирается их порадовать,

— Бородкина оправдали. Не он бил нашего комсорга. Не виноват он... Кстати, комсорг чувствует себя уже лучше.

— А кто бил? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Гусь какой-то и дружки его.

— А почему Бородкин молчал?

— Ушакова оберегал. Боялся, что Гусь ему отомстит.

— За что?

— Как это за что?! — возразил Михаил Ерыкалин. — Ясное дело: почву под ногами гусю лапчатому наш Леонтий выбил. Правильно я говорю, товарищ секретарь?

— Правильно. Гусь был уверен, что Бородкин не проговорится. А если выдаст, Ушакову несдобровать.

— Вон как! — воскликнул Леонтий. — Да я сам этого Гуся из-под земли достану и...

— Опоздал, Леонтий. — Жильцов улыбнулся. — Поймали и Гуся, и дружков его. Он ведь, подлец, и прятаться даже не думал. Так что скоро Бородкин вернется в бригаду... Но есть у меня и неприятное сообщение, — проговорил секретарь. — Медленно мы еще работаем! Очень медленно!

— Это мы, Алексей Иванович, знаем, — спокойно проговорил Зацепин.

Он оглядел еще возбужденные лица ребят, ставших за это короткое время дорогими и любимыми ему, и все так же спокойно повторил:

— Это мы знаем.

И каждому стало ясно, что будут еще впереди суровые дни, так ясно, как то, что все они только сегодня впервые остро почувствовали, как необходимы друг другу. Молча, не сговариваясь, они вышли из раскомандировки и направились к копру, туда, где ждала их работа...

Заболотнев Саша ступил на порог родного дома уже при лунном свете, при котором стойкий февральский снег, прихваченный морозцем, отливал мягкой синью. Поскрипел половицами и шагнул к двери, ведущей в дом. Заслышав голоса, прислушался и понял: никак застолье какое.

Еще по пути сюда с вокзала, трясясь в холодном автобусе, подумал Саша: «Застать бы всех вместе, каждого в отдельности разглядеть». Неужели угадал, сердцем почуял, что так оно и случится?

Волнуясь, дверь распахнул широко и свободно, не успел запотевшие стекла очков протереть, как кто-то припал к груди, чмокнул в щеки мягкими губами и, отступив, радостно крикнул:

— Саша приехал!

Признал по голосу старшую сестру Марию, отнял пальцы от стекол, увидел круглое лицо сестры, которое светилось такой веселой радостью, что быстро шагнул и, крепко обняв Марию, шепнул:

— Здравствуй, Мария.

Приутихли голоса в гостиной, на полуслове оборвалась песня, кто-то спросил:

— Чегой-то вы? Засобирались, что ли?

И вот уже вывалились в коридор шумно и тесно братья и сестры, невестки и зять Петро, высокий и видный. Все они, обступив Сашу, что-то разом говорили, целовали, хлопали по плечу.

Саша, растерянный и счастливый, послушно принимал поцелуи, согласно кивал головой. А потом они все незаметно расступились, и в конце коридора Саша увидел мать. Она стояла праздничная и до того непривычно нарядная, что Саша не сразу пришел в себя, а присматривался, как бы привыкал. Но стоило матери сделать шаг навстречу, тихо, почти шепотом, сказать: «Никак москвич пожаловал?» — и Саша, выронив из рук чемодан, который он почему-то все это время держал на весу, заспешил к матери.