— Не пущу!.. Испугать хочешь, аспид?!

Федор, схватив шапку и пальто, выбежал на улицу и пошел, не разбирая дороги, туда, где меньше всего можно было встретить в этот час людей.

«Ах, гады... Тепленькое местечко... Ах, гады...» — ругался он.

Но поток бессвязных, горячечных слов быстро иссяк, и Федор уже не ругался, а только цедил сквозь плотно сжатые зубы:

— Вон как!.. Вон как!..

Потом, остановившись, долго и рассеянно смотрел на ребятишек, резвившихся на искрившемся льду болотца.

«Уехать», — выскочило спасительное слово.

Он повернул назад, твердо решив идти на автобусную остановку, но, оказавшись на знакомой улице, — так и не понял, как вышел на нее, — свернул к дому, в котором жили родители жены, и уже не спрашивал себя: «А зачем?»

Его ждали.

— Ну вот, пора ужинать, — сказала Анастасия Яковлевна и стала быстро собирать на стол.

Тесть молча подвинул Федору стул. Но Федор не присаживаясь прошел в спальню. «Сейчас я скажу... скажу...» Ирина подошла к нему.

— Идем, — мягко, певуче сказала она, и он покорно последовал за ней.

За столом все вели себя так, будто ничего не произошло. Домой приехали затемно, и Федор тотчас же лег и уснул, словно с тяжелой смены вернулся.

И опять потянулись дни, которые не приносили Федору облегчения. Он решил, что не поедет в город до тех пор, пока отношения с Ириной не станут прежними, и стал терпеливо ждать.

Так, в ожидании, прошел весь апрель. Под праздник Первое мая Ирина засобиралась в город. Федор молча, как бы отрешенно наблюдал.

— Ты разве не едешь? — спросила Ирина, останавливаясь рядом с Федором, который собирался починить утюг.

Он не ответил, даже не поднял головы. Чувствовал: если посмотрит, то согласится.

Ирина ушла в прихожую. Вот сейчас, через минуту-другую, она наденет весеннее, такое красивое, модное, под цвет морской воды, пальто и уйдет. Неужели уйдет? В тот раз она ушла потому, что его не было дома. А сейчас?

Федор выбежал в прихожую. Ирина плакала, уткнувшись в пальто, которое так и не сняла с вешалки. Федор обнял жену за плечи и сказал:

— Прости, Ирина. И тихо добавил:

— Я люблю тебя, Ирина.

Он был согласен на все — ехать так ехать. Но Ирина осталась. Он был ей благодарен, но радости почему-то не испытывал, и, наверно, скорей всего потому, что в тот же вечер приехали к ним ее родители. Федор видел: приехали не просто на праздник, а разузнать, как ведет себя непутевый зять. Но советов никаких не давали, и вообще вели себя скромно, так, будто ссоры никакой не было. Их присутствие оказалось настоящей пыткой, но Федор выдержал ее, зато еще долго — целую неделю после их отъезда — не мог избавиться от неприятного чувства.

И лишь только спускаясь в шахту, он забывал о том, в каком неопределенно-вялом состоянии находится, работал увлеченно, внимательно, на вопросы Леонтия отвечал с улыбкой:

— Милые бранятся — только тешатся... Или у самого так не было?

До позднего вечера просиживал у себя в закутке Сергей Филиппович Губин. Даже обедать в столовую не ходил. Сверток с едой приносила ему жена — сухонькая, маленькая старушка. Вздрагивая от шума токарных станков, от резких ударов молота, от звонких перестуков зубил, она, пугливо озираясь, пробиралась в конец механического цеха. Переступив порог закутка, облегченно вздыхала и, разворачивая на верстаке сверток, говорила:

— Едва живой добралась... Рази можно так?

— Ничего, мать, ничего, — успокаивал ее Губин, вытирая ладони чистой тряпкой. — Привыкай. — И серьезно говорил: — В шахту надо тебя сводить. Выполнить на старости лет обещание. Как, согласная?

— Избави боже! — обмирала старушка и с опаской поглядывала на мужа: шутит он или всерьез говорит.

А Губина еще до сих пор сердило, что жена его так всего боится. Никак он не может ее приучить. Почти тридцать лет вместе прожила, а страх перед шахтой остался, и не вытравить его ничем. И хотя понимал Губин, что смешно на это сердиться, но ничего не мог поделать с собой. Это чувство в нем жило и до сего дня.

— Ладно, не обмирай. Пошутил я.

— Знаю я твои шутки, — ворчала старушка. — Опять задержишься?

— Опять, — твердо отвечал Губин.

— Не жалеешь ты себя. Сгубишься на проклятущей работе. Всех денег не заработаешь.

— Ну, поехала... — Губин торопливо дожевывал обед, выпроваживая жену, вздыхал: «Тридцать лет вместе, а так и не понимает меня. И не поймет. Вот это уж обидно».

«Себя виноватить надо, себя», — думал он с грустью.

И вспоминалась ему его первая любовь, да и, видно, последняя. Любовь к Тане Воробьевой, которая стала не его женой, а женой товарища — Михаила Ушакова, матери Леонтия. И не поэтому ли он любил встречаться с Леонтием? Но ни разу еще не обмолвился о матери его и, наверное, так бы и не рассказал, если бы не эти долгие, трудные вечера.

Несколько дней назад его вызвал к себе директор шахты.

— Задание вам, Сергей Филиппович, срочное. И ответственное. Тут вот находится начальник пятого участка Павел Ксенофонтович. Он вам все объяснит.

Зацепин разложил на столе огромный лист ватмана, пригласил Губина.

— Наслежу я вам тут, — смутился старик, кинув взгляд на испачканные в глине сапоги: прямо из цеха пришел в кабинет директора.

— Ничего, дело важное. — И Кучеров, взяв под руку старика, подвел его к столу.

— Вот какое задание, — спокойно заговорил Зацепин, наклоняясь над листом ватмана. — Это схема бара. Все части его будут изготавливать на заводе, а вот эту часть, которая называется по-простому «лыжей», мы попросили бы сделать вас. Конечно, могли бы и чертеж ее отправить на завод, но тут есть кое-какие соображения... Вы понимаете, Сергей Филиппович?

— Чего уж не понять. Приходилось и «лыжу» делать, — спокойно ответил Губин.

— Это хорошо, — улыбнулся Зацепин. — Мы верим, что вы заказ этот выполните. Но срок очень сжатый. Всего пять дней.

— Маловато. Но попробовать можно.

Чаще всех остальных — и Федора Пазникова, и даже самого Зацепина — бывал у Губина в закутке Леонтий Ушаков. Утром он забегал ненадолго, зато вечерами засиживался допоздна. Домой возвращались вместе.

Поначалу Губин ворчал:

— Шагал бы ты, сынок, домой. Жена заждалась, ругаться будет.

— Ничего, Филиппыч, она у меня умница. Все понимает.

— Это хорошо, когда понимает, — вздыхал Губин и все же напоминал: — Иди. Тебе, молодому, выспаться надо. Тут делов не так много, сам управлюсь.

— Не сомневаюсь, Филиппыч, — смеялся Леонтий и грубовато-ласково обнимал за плечи старика. — Поучиться хочу. — И откровенно, как никому другому, признавался: — Понимаешь, Филиппыч, трудно мне, во многом я еще не разбираюсь. Вон ее сколько, техники, так и прет, а я кто? Окончил курсы при учебном пункте — и все. Разве тут вникнешь во все механизмы? А ведь должен, раз я бригадир. Порой до глубокой ночи сижу за учебником и ни черта не пойму, прямо злость берет. А каждый раз в учебный пункт бегать стыдно. Вижу — учиться надо, в техникум идти надо, а вот не решусь. Да и как? Страшновато.

— А ты не бойся. — Губин присаживался рядом, наставительно говорил: — Отец твой трудностей не боялся. За любое дело брался с охотой. Вот и ты родовы́ своей не срами.

— Так ведь тогда, Филиппыч, техники этой не было.

— Верно говоришь — не было. И плохо, что не было. А раз пришла, вровень должны стать с любым инженером.

Улыбнулся Леонтий. Выплыл в памяти эпизод, который на его глазах произошел. Явился как-то в цех главный механик из треста, с проверкой какой-то, и давай наставления читать молодым слесарям; те растерялись, не знают, как быть. Тут и окажись поблизости Губин. Один вопрос задал главному механику, другой, и выяснилось вдруг — ругает-то высокий гость ребят зазря. «Зачем же так, уважаемый, огульно охаивать? Да вам поучиться у них надо, а вы их ругаете». Главный механик к директору шахты жаловаться побежал. Кучеров защитил. Да и никакой защиты не нужно было старику, его защита — справедливость.