— Совет мой — учись, — продолжал наставлять Губин. — Еще молодой, осилишь любую технику. Вот мне уже не угнаться.

— Ну что ты, Филиппыч! — удивлялся Леонтий. — Ты наш самородок. У тебя только и поучиться.

— Вот и учись, пока я живой, — просто отвечал Губин.

— А сам гонишь. Как же так, Филиппыч?

— Я не гоню. Я за тебя да за жену твою волнуюсь. Ну, а раз она у тебя с понятием, то, что ж, сиди. Мне-то оно приятнее.

Похож был на отца своего Леонтий. И резким поворотом головы, и порывистой походкой. И не раз Губин вздрагивал: казалось, идет рядом с ним друг его Михаил. И голос его слышит, и сильную руку ощущает на своем плече. Еще шаг, другой — и выбежит из-за угла дома Таня Воробьева, радостно вскрикнет: «Наконец-то! А я уже все глазоньки проглядела! Живые-здоровые! Вот и слава богу!» — и подхватит обоих под руки, засмеется.

Все-все как будто наяву, даже сердце схватило — не отпускает.

— Погоди, сынок, не гони шибко.

— Что с тобой, Филиппыч?

И тут-то Губин и рассказал Леонтию о дружбе своей с его отцом, о матери его, о том, как любили они ее и как плакал он по-мальчишески беспомощно, когда узнал, что Михаила выбрала в женихи Таня Воробьева, и как с горя да с отчаяния он в тот же год женился на деревенской девушке, которая до сих пор его не понимает...

— Вот так, сынок, вот такие дела... И я не жалею, что все так обернулось... Жили мы по-своему трудно, счастливо жили. И друзьями навек остались с твоим отцом. И с Таней отношения были добрые. Ревность свою не выказывал, в себе таил. А мать твою, сынок, до сего дня люблю...

— Мне мама об этом не рассказывала, — признался Леонтий.

— Зачем? Это было только моим горем и счастьем моим. Да, счастьем. А разве не так?.. Жизнь свою каждый из нас прожил не стыдно. Своей шахтерской родовы́ никто не изменил... И я рад, что ты не изменяешь.

— Мне мама тоже не раз говорила: «Не осрами родовы́»... Ей и отец это завещал.

— Да, Леонтий, мать твоя была настоящим шахтером. В годы войны одна из первых спустилась в шахту, женской бригадой стала руководить. Разве женское дело — уголь в забое добывать? А надо было. Надо!.. А тут похоронка на отца твоего. Сломило ее это горе, но работу не оставила — надо было жить. Да вот не дожила, раньше срока ушла от нас, живых. Вот оно, какое дело...

Новыми глазами взглянул Леонтий в этот поздний вечер на старого шахтера. Он знал о крепкой дружбе Губина с отцом, но только сейчас, в эту минуту, вся жизнь Сергея Филипповича открылась ему как бы заново, и Леонтий еще острее почувствовал, какой светлой и прекрасной была судьба его родителей. И он был благодарен Губину, что тот помог ему глубже почувствовать дух того трудного и сурового времени, в котором работали, любили, радовались люди старшего поколения.

С каждым проведенным с Сергеем Филипповичем вечером Леонтий испытывал все большую любовь и сыновью привязанность к этому человеку. Видел — нелегко приходится старому шахтеру. Необходимо многое переделывать, и только ему, Леонтию Ушакову, признавался:

— Уставать стал, вот ведь напасть какая. — И с нескрываемой грустью шутил: — А ты заладил — «самородок»! Таких самородков в наше время гнать надо.

Но Леонтий знал наверняка — Губин выполнит задание в срок, и уже не задавал ему снисходительно-вежливого вопроса: «Филиппыч, не пора ли отдохнуть?» — а с нетерпением ждал, когда тот скажет сам: «Вот, принимайте мою работу».

Хотелось услышать эти слова как можно скорее, но он ждал, ждал терпеливо, как и начальник участка Зацепин, как Алексей Иванович, да и все ребята. Только на пятый день Леонтий услышал эти слова, и облегченно вздохнул, и сам почувствовал, как он тоже устал за эти дни.

Новый бар, привезенный с завода, лежал на все той же промасленной дощатой площадке. Был он выше и длиннее того, что сломался, и на первый взгляд казался массивнее, неуклюжее. Невольно думалось: подойдет ли к нему изготовленная Сергеем Филипповичем Губиным «лыжа»?

Об этом подумал и директор шахты, и Алексей Иванович, и даже Зацепин с опаской поглядывал на громоздкое сооружение.

— Не подведет? — спросил Кучеров, обращаясь одновременно и к Зацепину, и к Губину.

— Не должен, — уверенно проговорил Зацепин.

— Да вроде старались, — усмехнулся Губин, обтирая ветошью корпус комбайна.

— Значит, все предусмотрели? — не удовлетворился сухим ответом Кучеров.

— Этого не скажу. Время покажет, — уклончиво ответил Зацепин.

— Смотрите, — строго предупредил директор шахты. — Пять дней не шутка. Их наверстать надо.

— Восполним.

— Будем надеяться.

— А вам, Сергей Филиппович, особое спасибо, — Алексей Иванович крепко пожал руку Губину.

Когда вышли из мехцеха, Кучеров неодобрительно проговорил:

— Не рано ли, Алексей?

— Неужто вы суеверны, Семен Данилович? Вот не знал, — насмешливо произнес Жильцов.

— Тут станешь, — серьезно проговорил директор. — Пять дней потерять — поневоле забеспокоишься. Вам из горкома партии звонили?

— Ну как же, звонили.

— Мне тоже. Чуть что — по головке не погладят.

— Это верно, — согласился Алексей Иванович. — Только уверенность все-таки должна быть.

— А вот у меня ее нет.

— Для вас, Семен Данилович, это и хорошо, — улыбнулся Алексей Иванович.

— Что хорошо? — не понял Кучеров.

— Главное, Зацепин уверен. Уверен Ушаков. Я бы на вашем месте Губина приказом отметил.

— Ты это серьезно? — Кучеров даже остановился, с удивлением посмотрел на Жильцова.

— Вполне. Он заслужил.

— Так, сразу, и приказом?

— И денежной премией... Да, я серьезно. Нам таких людей, как Сергей Филиппович, надо ценить. Они нам еще пользу приносят. Сами видите.

— Это я вижу. Но я вижу и другое, Алексей. Время таких самородков уходит. Или ты и здесь не согласен со мной?

— Зачем же так категорично, Семен Данилович? — улыбнулся Жильцов. — Время само покажет, а сейчас живой человек перед нами. Обижать не надо.

— Где же мы обижаем? Доверили сделать «лыжу». И премией не обидим. Но выждать надо. А вдруг бар сломается!

— Не сломается, — уверенно проговорил Алексей Иванович.

...Не ошибся Жильцов: в первую же неделю комбайн выдал на-гора столько угля, что его хватило на то, чтобы погасить накопившийся долг. В следующий понедельник появилась красочная «молния», в которой сообщалось об успехе бригады Леонтия Ушакова, пусть пока небольшом, но все-таки успехе. И для шахтеров пятого участка это было первой радостью. Но, наверное, самым счастливым чувствовал себя Андрей Чесноков. Вечером, после смены, он пришел к Зацепину в раскомандировку, дождался, когда тот останется один, приблизился к столу.

— Я слушаю. — Начальник участка оторвал глаза от бумаг.

Андрей кивнул на доску показателей, где висела «молния»:

— Отдайте ее мне до завтра. Очень прошу!

Зацепин внимательно посмотрел на Андрея и, хотя по лицу его было видно, что он удивлен такой неожиданной просьбой, спросил, улыбнувшись:

— А не попадет нам?

— Да я завтра же принесу!

— Что ж, бери, — согласился Зацепин и вновь углубился в бумаги, но боковым зрением следил, как осторожно снимал с доски показателей Андрей Чесноков плакат-«молнию».

Был Андрей ростом мал, пришлось встать на скамью. Снял плакат, свернул в трубочку, обернул в газету, сунул под мышку и, не простившись, осторожно вышел из кабинета. А как вышел в коридор, облегченно вздохнул и быстро подался к выходу. Всю дорогу бежал. Пока до дому добрался, взмок весь. Не закрывая калитки, пронесся по двору, взбежал на крыльцо — и в дверь. Шарахнулась от печи Галина, увидев на пороге запыхавшегося мужа.

— Ты чего?

— Вот, смотри.

Разорвал газету, бросил на пол, а лист ватмана развернул бережно, торжественно проговорил:

— Читай. По слогам читай, вслух!

Прочла Галина и засмеялась, от смеха согнулась, будто силком кто наклонил ее голову, с минуту не могла разогнуться.

— Что с тобой? — недоуменно моргал глазами Андрей. — Я ведь не карикатуру тебе принес.