— Еще немного! Еще! — И не обращал внимания на то, что отдергивал его от комбайна Сергей, предупреждая:

— Осторожнее, Федя. До беды недалеко!

— Еще немного! Еще!

В темное устье лавы, как в омут, подался комбайн. Наполовину вошел, но тут покачнулся, заскользил беспомощно прямо в выработку, круша стойки. Застучали по железной крыше куски породы. Рванулся за комбайном Федор, и, наверно, привалило бы его, не очутись в это мгновение рядом с ним Сергей. Дернул он Федора на себя,закричал:

— Крепить! Быстрее крепить! Завалит!

Метнулся Федор за топором, за ним Сергей, тут и нервный такелажник кинулся вслед. Вовремя подоспел и Леонтий, тоже стал помогать. Быстро заделали завал, потом осторожно вывели комбайн из опасной выработки на забойную дорожку.

— Теперь легче будет, — успокоил Сергей.

— Смотреть надо было, — запоздало предупредил Леонтий.

— Хорошо, — согласились остальные и, передохнув немного, махнули вниз, Бородкину: — Давай, Юра! Но канат мертво лежал на забойной дорожке.

— Уснул он, что ли?! — закричал Федор, подтолкнул Леонтия: — Разбуди его!

Леонтий помчался вниз, но по дороге его перехватил дежурный электрослесарь, сердито буркнул:

— Домой убёг, паршивец!

— Как домой?

— Смена-то кончилась.

— Ну и что? — непонимающе спросил бригадир и побежал было за Бородкиным, но остановился: время не ждет, и сам встал за лебедку.

Еще два часа пролетело как одна минута, и вот — комбайн внизу, в просторной нише.

— Все, — сказал Леонтий, и такелажники тотчас испарились, даже прощальное «до завтра» забыли сказать.

Федор пристально смотрел на комбайн. И вдруг засмеялся.

— Ты чего? — спросил Сергей.

— Вот, стоит. Помучались же мы с ним.

— Да, помучались.

Обратной дорогой Федор все говорил только о комбайне, рассказывал Леонтию, как они ругались с такелажниками, как двигались, упорно и настойчиво, к своей цели.

И о Юрии сказал. Сказал, что за ним глаз да глаз нужен: в бильярдной на деньги играет, бывает частенько выпивши, с плохой компанией дружбу водит.

— Откуда узнал? — удивился Леонтий.

— А мне такелажники все секреты о парне выложили. Он ведь у них поначалу работал.

— Что ж, надо будет заняться.

А на поверхности, в свете яркого солнца и снега, Федор неожиданно примолк. При Сергее не стал его Леонтий спрашивать об Ирине, но в бане, моясь под душем, все же спросил:

— Ты подождешь меня?

— Зачем?

— Зашли бы к тебе...

Федор высунул голову из-под струи воды, открыл глаза.

— Ты серьезно?

— Конечно.

— Вот что, Леонтий, катись-ка ты подальше. — И опять сунул голову под душ.

— Да ты подожди, — обиделся Леонтий. — Я же помочь хочу. Поговорю с ней. Должна ведь она понять.

Федор густо намыливал лицо и делал вид, что не слышит слов бригадира, да и не хочет их слышать. Как-нибудь сам разберется. Обойдется без советчиков. Жалел теперь, что не выдержал, рассказал вчера о своей семейной беде. Теперь привяжется — не отстанет. А зачем ему это? Зачем ему чьи-то советы? Все равно он больше не поступит так, как сказал Леонтий. А сказал он, как отрезал: держи себя достойно, капризам не поддавайся. Примешься уговаривать — пиши пропало: станет жена и дальше помыкать, будет себя правой чувствовать. Федор попытался, а что вышло? Совсем замолчала...

В тот день, когда он признался Ирине, что вернулся в бригаду Ушакова, она, не дав ему до конца высказаться, неожиданно раскричалась, и ему ничего не оставалось, как схватить пальто и шапку и выскочить за дверь. Домой пришел поздно и, хотя, как ему казалось, был пьян, пьяным себя не чувствовал. Позвонил. К двери никто не подошел. Снова позвонил. Опять молчание. «Неужели к своим уехала?» — испугался он и сам открыл дверь, и с порога к вешалке. «Дома», — вздохнул обрадованно и ткнулся лицом в теплый пушистый воротник пальто. Захотелось тотчас же увидеть Ирину, приласкать.

Не раздеваясь прошел в комнату. Включил свет.

Ирина лежала в постели, отвернувшись к стене. Федор на цыпочках, балансируя руками, будто шагал по тонкой жердочке, достиг кровати, прикоснулся к горячему плечу жены. Ирина скинула его руку, натянула на плечо одеяло.

— Ирина, — прошептал он, — Ирина, ну чего ты?

Она, будто кто ужалил ее, скинула резким движением одеяло и, скривив губы, презрительно оттолкнула его от себя.

— Нажрался! — грубо, совсем по-мужски, вскричала она. — А теперь лезешь?! Свои слова забыл?! Тряпка ты! Рохля!

— Замолчи! — И замахнулся невольно.

— Ну, ударь! Ударь! Чего же ты?!

Она подалась к нему. Ночная рубашка распахнулась. Он до боли зажмурил глаза и уронил голову в раскрытые ладони.

— Поплачь — пожалею! — надрывалась Ирина.

— Перестань! — Федор схватил ее руки, крепко сжал и, подняв глаза, натолкнулся на презрительно-холодный взгляд жены.

Пошатываясь, вышел из комнаты. На кухне достал из холодильника распечатанную бутылку водки и стал пить прямо из горлышка, жадно, как в зной.

Утром проснулся на полу рядом с кроватью Ирины. Стал припоминать, что делал потом, как достал из холодильника бутылку. И, кроме того, что пил из горлышка, ничего не мог вспомнить. Он лежал на коврике, прикрытый старым одеялом. В головах было свернуто поношенное зимнее пальто. Конечно, он мог разобрать такую постель и сам, но хотелось думать, что сделала это Ирина. Было приятно, что Ирина позаботилась о нем. Значит, простила?

На кровати жены не было. Федор прошел на кухню, но как только увидел ее, молчаливую и хмурую, надежда на скорое примирение растаяла. Понял: оправдываться бесполезно, все равно не поймет. Молча позавтракал и ушел на шахту, и тягостное состояние не оставляло его всю смену. С работы спешил, а переступил порог дома — тот же непрощающий взгляд, то же молчание.

Так прошло долгих пять дней. Вчера он не выдержал, рассказал Леонтию. Думал: станет легче. Но легче не стало. Напротив, пожалел, что признался. Леонтий собрался тут же сходить с ним к Ирине. Едва уговорил его Федор. И вот сегодня снова завел тот же разговор.

Нет, приглашать к себе он его не станет. Со своей бедой как-нибудь сам справится. Не нужна ему чужая помощь. Да и должна же наконец Ирина понять, что иначе он поступить не мог. Ведь он был когда-то знаменитым машинистом, был на шахте человеком уважаемым. И он снова им станет. И уж если говорить напрямик, ни при чем тут и Леонтий Ушаков. Его любовь к комбайну оказалась сильнее, это она, только она, вернула его в добычную бригаду.

И вот он спешит домой, надеясь, что уж сегодня Ирина снова будет прежней — ласковой, доброй. Не стал звонить, тихонько открыл дверь — и сразу же взгляд на вешалку. И вздрогнул: нет пальто. Кинулся на кухню, в комнату — никого! «К своим уехала, в город». Вспомнил: еще неделю назад собирались вместе поехать в гости к ее родителям. Значит, одна уехала, впервые одна, не стала ждать. Неужели не вернется? Там, в городе, заночует?

И вдруг звонок. Почему звонок? Забыла ключ? Поспешила сама напомнить о своем возвращении? Распахнул дверь — на пороге Леонтий. И вспыхнувшая радость померкла, помрачнел, ссутулился.

— Извини, не выдержал. Не поздно?

— Все равно. Нет ее дома. Уехала.

— К родителям?

— Наверно. Чего стоишь — проходи.

— Вернется, Федор. Должна вернуться. Не унывай...

— Не надо. Не люблю... И оставь меня, Леонтий, оставь...

Не стал уговаривать Федора Леонтий, понял: разные слова действительно лишние. Было обидно, что не может помочь Федору, оставалось одно — ждать и надеяться.

В худенькой маленькой женщине, открывшей ему дверь, Леонтий сразу признал мать Юрия Бородкина. И все же спросил:

— Вы Серафима Андреевна?

— Да, — испуганно ответила женщина. На какой-то миг она застыла на месте, но тут же, спохватившись, торопливо сказала: — Проходите. Я сейчас. У меня тут не прибрано. Вы уж извините, не ожидала...