— Уж больно осторожничает. Не привык я с такими осторожными работать. Не по душе.

— А мне, думаешь, по душе? — горячо поддержал товарища Михаил. — Прибежал с полчаса назад, как ошпаренный, и давай охать да ахать. Не так поставили, не так стукнули... Верно, пужливый.

— Вот-вот, пужливый, — согласился Леонтий и повторил: — Не по душе мне это. Не дай бог, беду еще накличет.

Так и случилось, беду Зацепин будто нарочно накликал. Уже с пятой секции начались непредвиденные трудности. Каждая минута приносила такие осложнения, которые невозможно было предугадать заранее. Пришлось Леонтию уже до конца смены пробыть вместе с Андреем Чесноковым и братьями Устьянцевыми. Не то что не доверял, просто было спокойнее. Отлучится на минуту-другую — и на душе тревожно: как там, все ли нормально? За другие операции он не волновался. У людей приобретался опыт, а вместе с ним приходила уверенность, что все будет сделано правильно. Здесь же все оказалось гораздо сложнее.

Вот подтянутая канатом лебедки неуклюжая, громоздкая секция застывает у груди забоя — свой путь от устья лавы она завершила.

— Стоп, машина! — кричит веселый, взбудораженный Сергей Наливайко и, не передыхая, помогает братьям Устьянцевым отцеплять канат. Потом хватается за конец отцепленного каната, машет сигнальщику: — До скорого, братки! Эй, вороные, понеслись!

А «братки» берут на грудь двухтонную массу железа, начинают втискивать ее в глубь выработки. Одно усилие, второе — и стоять бы секции на своем законном месте, да вот беда — на пути ее стойка.

— Эй, потише! — надрывается Андрей, который направляет движение секции. — Силушку свою поумерьте. Умом прикиньте, умом. Как быть-то, а?

Так и так прикинули. Остается одно — выбить стойку. Но стойка сдавлена, расщеплена, обушок ее не берет.

— Киньте топор! — кричит Андрей. Он лежит на спине за секцией — только так и удобно рубить — и поторапливает: — Скорее же!..

Ахает топор, отскакивает, на Андрея вместе с щепками сыплются мелкие крошки породы. Вдруг вываливается большой, с кирпич, обломок, и Андрей едва успевает отвернуть в сторону голову.

— Подожди, Андрюха! — останавливает Чеснокова Леонтий.

И опять совет: как быть? Проходит минута, другая...

— Дай-ка я шарахну, — нервничает Родион, но Трофим, более рассудительный, более трезвый в поступках, успокаивает: — Погодь, братко, погодь. Мы сейчас «железку» приставим, и ладно будет.

«Железка» — металлическая, с винтовой резьбой, как у домкрата, стойка. Ее ставят рядом с деревянной стойкой. Андрей, все так же лежа, уже смелее ахает топором. Стойка падает, и Чесноков радостно вскрикивает:

— Вот так-то, контра!

— Можно? — враз спрашивают братья.

— Начинайте, — разрешает им Леонтий и держит наготове ломик: вдруг секция покатится вниз.

Но опасность подкралась с другой стороны. Уперлась секция в металлическую стойку — и опять совет: как быть? Убрать стойку? А не рухнет ли кровля? Сдвинуть секцию чуть вниз? А потом как быть?

— Эх, давануть бы! — не выдерживает Родион.

Но Трофим одергивает его:

— Сиди уж. — И, морща лоб, недовольно кхыкает: на ум ничего не идет.

— Рискнем? — В коротком вопросе Андрея надежда на успех.

— Давай, Андрюха, — ласково говорит Леонтий и пристально, поглядывает на кровлю, держит себя в напряжении, готовится к любой неожиданности.

Андрей медленно скручивает винт, пережидает: с кровли сыплется крошка. Стойку можно опускать. Андрей опускает ее, передает бригадиру, вытирает пот с лица, зачем-то шепотом говорит:

— Подтолкните, братишки.

И опять сантиметр за сантиметром приближается секция к своему законному месту, где ей положено стать. И вот она стала, и ребята, облегченно вздохнув, улыбаясь, смотрят друг на друга.

— Еще одна, шестая, — подытоживает Андрей.

А с седьмой секцией вышло и того хуже — вклинилась она между двумя стойками. Целый час ушел на то, чтобы освободить ее из этой ловушки.

«Неужели все-таки прав Зацепин?» — тревожился Леонтий. И все же не хотелось верить, надеялся, что дальше будет легче, свободнее.

По вечерам еще схватывали землю заморозки и ветер устало дышал по-зимнему, но утром, как только занималось солнце, наступала тишина, и было слышно, как стекали с сосулек прозрачные капли, как струился под тонкой кожицей льда ручеек и начинал робко прорезать в грязно-сером, оседающем снегу свой единственно правильный путь.

А к полудню уже все в природе было наполнено движением. С шумом срывались с крыш остатки снега. В низинах одно за другим возникали болотца чистой воды. В степи оголялись взлобья бугров.

Легкий ветерок разносил по поселку прелый запах подплывающего водой снега и едва уловимый дух тополей. И воздух омывался такой чистотой и свежестью, что невольно думалось: все это ненадолго. Но шли дни, а весна, так рано очнувшаяся в этом году, дарила людям и всему живому тепло и полное солнце.

И, наверно, не было в поселке человека, который бы не выразил вслух своего восторга и изумления. Только Леонтий Ушаков, казалось, не замечал этой живительной красоты. Да и то лишь потому, что он не видел этих ярких, солнечных дней. В шахту спускался ранним утром, когда еще было темно, а поднимался на-гора поздним вечером. За несколько дней он похудел, осунулся и на просьбу жены своей Нины хоть чуток передохнуть сердито махал рукой:

— Отстань, некогда.

— Но нельзя же так убивать себя, Леня. — И Нина начинала плакать.

Но Леонтий даже слез ее не замечал. Все думы его были там, в лаве, где дела шли все хуже и хуже, не так, как он сам ожидал, как обнадеживал его Зацепин, который будто бы не замечал переживаний бригадира.

На пятый день Леонтий не выдержал. Он только что поднялся из шахты. В спецовке, с грязными потеками на лице, уставший и злой, он вошел в кабинет, где было чисто и свежо и где за столом в белой рубашке с галстуком сидел Зацепин. По правую руку его лежали большие конторские счеты, а по левую — белые листы бумаги, испещренные мелкими цифрами.

— Подожди, — сказал Зацепин и, поправив очки, подвинул к себе счеты и звонко защелкал костяшками, будто орехи колол.

Эти счеты начальник участка принес с собой в первый же день работы. Проводив изумленным взглядом Зацепина до стола, Михаил Ерыкалин выскочил в коридор, зашептал:

— Братцы, видели? Да разве это начальник, это же крыса бухгалтерская. Ну, пропали, как пить дать, пропали! Да вы только поглядите!

Шахтеры по очереди заглядывали в приоткрытую дверь кабинета и пожимали плечами:

— Нда... Это да...

А Ерыкалин, падкий на безобидную шутку, продолжал изгаляться:

— Ну, братцы, держитесь. Не так ступишь — щелчок, не так взглянешь — щелчок. Все теперь на учете будем.

...Леонтий, сцепив за спиной пальцы рук, терпеливо ждал, когда кончит щелкать костяшками Зацепин, и при каждом щелчке неприятно морщился, а внутри скапливалась злость, готовая вот-вот вырваться наружу.

— Нас можно поздравить, Леонтий Михайлович.

Зацепин сказал то, чего никак не ожидал услышать сейчас Леонтий, и потому растерянно спросил:

— Поздравить? С чем?

— С успехом.

— С каким еще успехом?! — взорвался бригадир. — А вы знаете, сколько секций поставило звено Михаила Ерыкалина?

— Четыре, — спокойно сказал Зацепин.

— А завтра будет три, а там две... И это вы называете успехом?

— Почему три? Откуда такой пессимизм?

— А все оттуда.

Леонтий подался к столу и вдруг наткнулся на пронзительно острый взгляд начальника участка.

— Я слушаю... Продолжай же, Леонтий Михайлович.

«Ага, продолжать? Это можно».

— Эти проклятые механизмы простора требуют, а где он?.. Нет его... все сдавило... Черт знает что!.. И говорить о каком-то успехе — это чепуха...

Резко повернувшись к окну, Леонтий замолчал. «Бесполезно», — подумал устало.

— Что же вы замолчали, Леонтий Михайлович? Я слушаю.