В полдень у валов внезапно показалась группа рижских кавалеристов, они невиданно быстро построились в два ровных ряда и с палашами наголо понеслись в гору. Где-то за окопами грохнули три русские пушки, первые ядра врылись в песок в двух десятках шагов перед окопами. Солдаты скрипели зубами и чертыхались. Два из следующих трех ядер угодили прямо в середину скачущих, закидали их желтыми брызгами и заставили смешаться. Один конь вместе с всадником взвился на дыбы, другой упал, ткнувшись мордой в песок, солдат кувырком перелетел через его загривок. Но в этот момент и мушкетеры расслышали команду, раздался залп, второй, затем третий, потом один за другим затрещали разрозненные торопливые выстрелы. Уже после второго залпа рижане сбились в клубок, который еще пытался катиться к ветрякам, но, еще раз крутнувшись на месте, помчался назад, словно его скидывал сам откос взгорья. Ветер унес следом тучу порохового дыма. Когда он рассеялся, откуда-то справа раздался восторженный вопль: «Восемь!» Но сразу же вслед за этим на самом верху у мельниц, откуда, очевидно, откос проглядывался лучше, послышался еще более громкий возглас: «Двенадцать!» Вероятно, это обозначало число убитых всадников или коней, а может быть, и тех и других вместе.

Но считать было уже некогда. Из рассеивающейся внизу тучи выскочили солдаты крепостного гарнизона, пригнувшись, пробежали немного, бросились на землю и выстрелили. За ними, стоя, палили красные и желтые солдаты городской гвардии. В русских окопах еще не отдали никакой команды; пули рижан, чавкая, секли бруствер. Мартынь не мог удержаться и заставить себя ждать еще чего-то, его туловище само вскинулось, точно подброшенное скрытой пружиной. Но украинец тут же стянул его за ногу назад, да еще накричал на него так свирепо, словно Мартынь подвергал и его опасности:

— Скотина ты этакая! И чого ты башку пид пули суешь!

Мегиса никто не стащил. Поднявшись вместе с вожаком, он остался стоять, как чучело, высунув голову над бруствером, держа мушкет на изготовку. Сзади задрожала земля, эскадрон драгун помчался охватить левое крыло неприятеля и отрезать ему отступление к воротам предместья. Справа, в десяти шагах от них, солдаты прижались к самому дну траншеи, вымуштрованные кони словно птицы перелетели через них, только смяв спереди песчаный бруствер. Мегис разглядывал этих летящих всадников так, будто ему поручено было пересчитать их одного за другим, чтобы никого не пропустить. А те плотно прильнули к конским гривам, шпоры без жалости раздирали бока скакунов, длинные палаши сверкали как раскаленные. Самый последний драгун немного отстал, когда по траншее прозвучала команда, но выстрел Мегиса. на какое-то мгновение опередил залп. Драгун как будто остановился, конь выскользнул из-под всадника, протащил его, волоча за ногу, запутавшуюся в стремени, затем бросил на откосе, а сам унесся следом за остальными.

Перебежками, ложась и вновь поднимаясь, рижане добрались почти до самых русских окопов. Но, когда в траншеях уже вскочили на ноги, чтобы броситься и схватиться врукопашную, через окопы волной перекатился находившийся до сих пор в резерве полк Штафа. Рижане не выдержали. Русская пехота погнала их назад, кавалеристы старались обойти с обоих флангов. Сбившись в кучу и смешавшись, рижане хотя и добрались до валов предместья, но там уже не в силах были сопротивляться, Даже поджечь ничего не успели, пронеслись по предместью и укрылись за стенами Риги, откуда сразу же принялись яростно обстреливать русских из пушек и мушкетов, хотя особенного урона нанести не могли.

Солдаты, словно муравьи, выкарабкались из траншей на взгорье к мельницам, рассеялись по всему косогору, чтобы осмотреть поле боя, куда уже не долетала ни одна вражеская пуля. Офицеры обходили место стычки, подсчитывая убитых. Только вокруг одних шанцев лежало более сотни шведских и городских солдат. У русских был ранен полковник Фенигбир, а убиты капитан, десять солдат и один драгун.

Вокруг драгуна столпилась целая куча народу, его переворачивали, разглядывали, слышались выкрики и даже ругательства. Подошли и Мартынь с Мегисом. Солдат лежал с открытыми круглыми глазами, прыщавое лицо его уже покрылось восковой желтизной. Дело ясное, убит сзади своей же пулей. Поручик потрясал перед солдатами кулаком и свирепо ругался:

— Скоты! Мерзавцы! Сквозь строй всех, привязать к столбу и драть кнутом, чтобы мясо клочьями летело! Чтоб глаза на место встали, чтоб научились целиться как следует!

Солдаты злобно глядели друг на друга, видимо, надеясь узнать виновного по лицу. Но все эти бородачи и усачи, одинаково до черноты загорелые, запыленные, в песке, измятые, были на одно лицо. Мегис тоже вскинул громадный заскорузлый кулак, а ругаться он умел не хуже русских. Мартынь за рукав оттащил его в сторону, а когда отошли поодаль, остановился, погладил ладонью ствол мушкета и хитро прищурил глаза.

Заняв предместье, русские подвели подходы к рижским валам, на вновь оборудованных позициях установили семь тяжелых мортир, из них две бросали девяти-, а семь — пятипудовые бомбы. Работали солдаты тех полков, которые не участвовали в штурме. Им было несладко: разозленные рижане обстреливали их без передышки из пушек и мушкетов, за два дня убив и ранив более двухсот человек.

Жилось тут куда лучше, чем в песчаных окопах и лагерях. Большая часть жителей еще в начале осады убежала в город, дома стояли пустые либо полупустые; не только офицеры, но даже солдаты разместились в оставленных жилищах и на скорую руку раздобывали все необходимое из обстановки. Иной мушкетер где-нибудь в деревне весь век кормил клопов на лавке, а теперь валялся на городской кровати, чай пил из заморской фарфоровой чашки и только с ворчаньем отправлялся в караул к пушке или за вал. Но рижский смрад чувствовался здесь куда сильнее, чем в поле, даже в комнате не было спасения, на улицах же и в траншеях вовсе дыхание перехватывало.

Подпоручик Курт фон Брюммер и ротный командир Николай Савельевич Плещеев устроились в доме у самого рижского вала. Именно потому дом и уцелел, что вал возвышался над ним и прикрывал его. Зловоние в комнате ощущалось куда меньше, но зато жара была нестерпимая. Они вынесли стол и устроились в маленьком садике с тремя липами, кустом сирени и несколькими грядками лука и огурцов. Денщик Плещеева, разбитной и пронырливый москвич, в каком-то погребке нашел зарытый ящик вина. Денщик уже спал, завалившись под лестницей. У офицеров на столе были две бутылки, и оба пребывали в отличнейшем настроении. Изгородь вокруг сада давно сожгли на дрова, так что с улицы мог зайти любой. Огурцы еще только цвели, но в уже подросшем луке — целые проплешины. Хозяйка услужливо вынесла полотенце — пот господам утирать. Одного из них она не выносила, но другой говорил по-латышски и потому казался почти своим. Вот и сейчас она ласково поглядывала, как он изборожденной тонкими жилками рукой наполнил стакан и подал ей. Вытерев губы углом передника, она печально улыбнулась.

— Ох, и удивилась я, когда господин офицер заговорил по-латышски, точь-в-точь как наши здешние немцы.

— Может, того же роду-племени.

— Если того же, то не так уж хорошо.

— А что, вы во вражде с немцами? Мне казалось, что вы тут уживаетесь гораздо лучше, чем мужики со своими господами.

Хозяйка недовольно махнула рукой.

— Ах, господин офицер, да где ж тут уживешься! Горожане нас так прижимают, что мочи нет, вовсе житья не дают. Одно благо, что корчму закрыли, а то мужчины по вечерам только там и торчали. Жители предместья, дескать, не имеют права держать питейные заведения — да это уж бог с ним. А потом — мельницу держать нельзя, рожь и муку скупать у мужиков — нельзя, шерсть — нельзя, все надо брать у городских купцов, чтобы они еще больше денег гребли да жирели. Была тут у нас школа, но господа ратманы пожалели денег на учителя; теперь ребята без ученья бродят и одним озорством занимаются, а чем им еще заняться, ежели ни читать, ни писать не умеют, катехизиса не ведают. Землей владеть не дают, вот за этот самый лоскуток, что под огородиком, только и знай каждый год за аренду в ратушу неси.