Он скинул полушубок и только сейчас спохватился снять шапку. Череп у него был совсем голый, остатки волос возле ушей — седые, кафтан точно на жердь повешен, галстука и в помине нет, рубаха грязная. Вот он сунул руку за пазуху, основательно почесался, потом поскреб бок, другой. До чего дошел, бедняга! Точно угадав мысли кузнеца, Брюммер ударил по столу кулаком.

— Проклятые шведы! Так обращаться с лифляндским дворянином! Ну, да они еще увидят, семена Паткуля не так-то просто истребишь… Принеси мне охапку соломы, прилягу где-нибудь. Все кости болят, семьдесят верст в мужичьих санях — это почище, чем на корабле все Немецкое море пересечь.

Мартынь подбежал к своему ложу, откинул полосатое одеяло и взбил постель. Снять верхние штаны барон неведомо почему застеснялся, так и лег в них. Старый улегся одновременно с ним; когда Брюммер укрылся, и Марцис натянул шубу до самого подбородка, но голову держал так, чтобы все время видеть барона. До чего ж чудной стал!.. Охапку соломы Мартынь принес самому себе. Солома похрустывала, где-то за печью сверчал немолчный музыкант мужицких риг. Но вот он внезапно затих, и одновременно барон, отмахиваясь и отплевываясь, вскочил и сел.

— Черт, что это такое? Кто тут бегает?

Мартынь поднялся.

— Не бойтесь, барин, это же сверчок, при свете они завсегда вылетают.

Он задул свечу и снова улегся. В темноте барон задал ему еще один вопрос:

— А он не кусается?

— Нет, не кусается. Вот шерстяные портянки и рукавицы на ночь на печи оставлять нельзя — это они как овечьими ножницами постригут, до чего же паршивая тварь.

Барон, видимо, успокоился. Минуту спустя снова промолвил:

— Здесь так тепло… и сухо… Лежишь себе, как барон.

И сам посмеялся над собственной шуткой. Смех прозвучал неожиданно звонко, точно он давно уже отвык смеяться и даже забыл об этом. Но хоть и тепло и сухо, а заснуть он не мог, долго еще ворочался и чесался. Потом было притих, но опять спросил:

— Так ты, Мартынь… И как же это я забыл?! Так ты, я слышал, на войне побывал? Против русских?

Говоря по правде, этого вопроса Мартынь ожидал целый вечер. Ему очень хотелось рассказать обо всем барину — он может растолковать, хорошо ли это либо плохо и почему хорошо или плохо. Никому другому не понять, почему он все испытывал беспокойство, почему его донимают бесконечные раздумья, сомнения и недоумения. Ведь остальные еще не могли заглядывать так далеко вперед, как он сам. Может быть, еще Крашевский, но у него почему-то боязно об этом спрашивать.

Предводитель ополчения принялся рассказывать. И вовсе не против русских, а против калмыков и татар. Не похваляясь, ничего не приукрашивая, только стараясь передать все мелочи так, как они выглядели в действительности. И вот теперь, оглядывая проделанное, он еще яснее почувствовал, что тут что-то не так, — не то задумано, не то сделано, а может, все это и вовсе было ни к чему… И рассказывая, он все ожидал, что барон перебьет его и объяснит, что же было неверного и как надо было сделать правильно. Но Брюммер только слушал, осторожно почесываясь, чтобы не мешать. Далее когда Мартынь закончил, он еще с минуту молчал, и тому казалось, что даже слишком долго. Затем послышалось что-то похожее на протяжный вздох.

— М-да-а… Три человека, говоришь, да еще эти болотненские… Против русских, — повторил он свое, будто так и не слыхал про калмыков и татар. — Нет, этого тебе не стоило делать, не то это все, не настоящий это путь…

А какой путь настоящий, он так и не сказал. Мартынь слушал с напряженным вниманием, но Брюммер, видимо, очень уж устал, он засопел сильнее, а спустя минуту захрапел, точно какой-нибудь дровосек либо молотильщик с пропыленной глоткой. И еще было слышно, как старый Марцис опять положил голову на изголовье, — верно, не пропустил ни единого слова из разговора. Мартынь долго не мог уснуть, и мысли его стали еще беспорядочнее и тяжелее; он почувствовал себя обманутым, сознавая, что больше потерял своим рассказом, чем приобрел. В риге стояла непроглядная тьма; вернувшись в щель, сверчок снова трещал изо всех сил, словно старался наверстать упущенное.

Мартынь ворочался на соломе, глядел в непроглядную тьму и вслушивался в шум апрельского ветра за окнами; треск сверчка до того привычен, что его он даже и не слыхал. С соломенной крыши порой отваливалась ледяная сосулька, — может, снова наступила оттепель, погода нынче меняется так внезапно. Курт храпел без передышки, то повышая, то понижая тон, но все время так звонко, что даже запечный музыкант временами умолкал в щели, видимо, чувствуя себя в опасности даже в собственном дому. До чего ж диковинно: барон спит в мужицкой риге и храпит так же сладко, точно какой-нибудь умаявшийся льнотрепальщик.

«Против русских — не стоило этого делать, не настоящий это путь», — вот что он сказал. Мартынь и без того все время подсознательно чувствовал это, но что толку от лишнего подтверждения, коли не сказано о правильном пути?.. Да разве же он знает его, этот еле избежавший петли барин в рваном полушубке? Разве у мужика может быть общий путь с барином? Кузнец вспомнил злобный взгляд отца — он, верно, и во тьме все еще обращен в сторону постели барина, наевшегося похлебки с салом. Как бы только старый не натворил в слепой ненависти какой-нибудь глупости, — он же мстителен и в гневе всегда безудержен. Но в углу было тихо, хотя шорох соломы на ложе сына также не давал уснуть чуткому во сне калеке.

Когда кузнец проснулся, в каморе было совсем тихо, даже неугомонный сверчок примолк. Мартынь сразу же откинул оконце — на дворе были серые утренние сумерки, курился густой теплый туман, с пригорка, журча, стекала снеговая вода. За кузницей старый Марцис толковал с поковщиками, постукивала подножка поддувала мехов, кто-то успел разжечь угли в горне. Видно, им все уже известно про барина. Мартынь почувствовал раздражение и издали оглядел своего гостя. Барин уже не храпел, а, разинув рот, спал так крепко, будто в рижской тюрьме все эти годы глаз не смыкал. Ведь как оно получается: вот вроде знаешь, что это барон, а выгони его из имения — такой же человек, даже еще слабее и беспомощнее иного непутевого мужика.

Переступив порог кузницы, Мартынь сейчас же убедился, что четырем поковщикам все уже известно. Сердито кряхтя, старый убрался и исчез за клетью, — видно, что в одной каморе с бароном он больше не в силах оставаться. Кузнец отмалчивался, мужики понапрасну заговаривали о том, что их интересовало. Нет, хватит с них и того, что успел тут наболтать старик, все равно к вечеру в обеих волостях только об этом и будут языки чесать.

Незадолго до полудня Мартынь услышал, как с пригорка, скользя, хлюпают валяные сапоги. В кузнице в это время был один лишь старый Лукст, взахлеб живописавший героические подвиги своего Гача, точно Мартынь не знал о них куда лучше. Мартынь сунул ему клещи, чтобы стоял у наковальни и не лез подслушивать. Хорошенько отоспавшись, Курт выглядел бодрее, чем вечером. Поздоровавшись, он сказал:

— Я иду в Лауберн, к Холодкевичу, да и пана Крашевского хочу повидать. Если выберешь время, приходи и ты; сдается мне, что теперь есть дела поважнее твоего ремесла.

— И мне так сдается. А как же господин барон дойдет в этакую распутицу? Может, Марчу заложить в сани коня?

Барон отмахнулся.

— Да что ты! У меня нет никакого права гонять лошадей из имения и распоряжаться Марчем — могут и самого возницу в неприятности втянуть: мне же нельзя тут разъезжать. А кроме того, я хочу пока что пробраться потихоньку, ведь еще неизвестно, что думает Холодкевич, да и остальные жители волости.

Он зашлепал по дороге от кирпичного завода, где в такую погоду наверняка не встретится ни один проезжий. Любопытный Лукст напрасно выпытывал, ходя вокруг да около, — кузнец от грохота молота будто совсем оглох. Часа два он еще поработал, а потом, выпроваживая одну старуху и мальчишку, стал закрывать дверь.

— Завтра приходите, завтра, мне сейчас некогда.