Старуха не отступала, озабоченная своим неотложным делом и горя желанием разузнать что-нибудь о неожиданно заявившемся бароне.
— Да куда тебе бежать-то? Обруч на котелок надобно набить, а то он у меня и вовсе лопнет.
— Небось до утра не лопнет, только приходи пораньше.
Он уже не слушал. Солома из каморы была вынесена, постель Марциса аккуратно убрана, а та, на которой спал барон, так и осталась — старику, видно, противно было к ней притронуться. Мартынь скинул деревянные башмаки и обул сапоги; они были так запрятаны, что еле разыскал: отец уже все предвидел, не желая, чтобы сын пошел в имение. До чего ж прозорлив старик, даже слишком!
На дороге от кирпичного завода и кузнец никого не встретил. Но Лаукова, стоявшая посреди двора, поглядела ему вслед долгим взглядом. У Вайваров Мартыня остановила разбитная бабенка, пожелавшая узнать, не их ли это барин недавно прошагал в сторону Лиственного. Обойдя ее, кузнец только плечами пожал.
— А мне откуда знать, он или не он. Ты бы у него сама спросила.
Из лиственской кузницы, вытирая закопченные руки о фартук, выскочил Петерис.
— Сосновский барин здесь — хочешь верь, хочешь не верь, а только он самый. Выходит, шведы его не вздернули.
Мартынь даже не остановился, хотя в дверь высунулся и Мегис.
— Ну, ежели он, так ясное дело, что не вздернули. Не приставай, не твое это дело!
Мартынь прошел прямо в замок. В большом зале сидел Холодкевич, все такой же усталый, и как-то недоверчиво, недобро усмехаясь, слушал Брюммера. Чуть поодаль сипел богаделенский Ян. Холодкевич даже не посчитал нужным пригласить высокородного гостя в свою комнату. Тот как раз с жаром разглагольствовал, чисто по-мужичьи размахивая руками, изредка легонько пристукивая кулаком по столу.
— А я вам говорю, что эта авантюра добром не кончится: Король — мальчишка, вот кто, и он дождется порки! Бывали уже великие мужи и повиднее, что мнили себя непобедимыми и хотели покорить весь мир, а где они ныне? Слепая жажда славы хуже хмеля. Пьяный упадет в канаву и проспится, в худшем случае сам же и погибнет, а что может натворить этот обезумевший полководец? Опустошение идет впереди него, а разорение — следом. Шведский сенат бунтует, Лифляндия стонет, Литва охает, Польша плачет, Саксония голосит во всю мочь, но Карлу Двенадцатому все мало — чем больше он пожирает, тем больше алчет. Гоняясь за трусом Августом, точно за подбитым петухом, он, ослепленный манией величия, не считает нужным даже замечать, как второй противник за его спиной все растет и крепнет. И скоро он будет так силен, что в бараний рог согнет этого шведского юнца, а легионы его рассеет в прах.
Крашевский согласился:
— Да, с русским царем уже не шути, удивительные дела он вершит. Страна у него необъятна и богата, не ленись только нагибаться и поднимать то, что валяется под ногами. И он учит лежебок, не жалея палок, а голов и того меньше. Бороды боярские долой, долгие полы долой, баричей — за границу учиться труду, ремеслу и ратному искусству, горожан и мужиков в солдаты, церковные колокола на пушки. Попы вопят о пришествии антихриста, но поделать с ним ничего не могут. Петр уже отнял у турок Азов, выгнал из Карелии шведов, среди невских болот заложил новый город, туда уже идут голландские и английские корабли. Скоро может наступить такое время, когда он изгонит шведов со всего Балтийского моря…
Холодкевич устремил на него насмешливый взгляд.
— И вы туда же, пан Крашевский? Но ведь вы все время только и знали, что восторгаться шведами. В семисотом году Карл Двенадцатый тех же русских загнал и потопил в Нарве. И после этого вы еще пытаетесь уверить, что они начнут рубить полки Карла!
Голый череп Курта побагровел.
— Начали уже, пан Холодкевич! Вы упомянули о Нарве — она была для Петра первой школой, горькой и болезненной, но все же только школой. Шведы сами учат его воевать. Теперь у него уже не мужичий сброд, а изрядно обученное и вооруженное войско, его гвардейские и драгунские полки всю прошлую зиму и лето гоняли в Польше шведские части. Охотясь за Августом, Карл сам мечется из угла в угол; скоро он совсем выдохнется, и тогда наступит черед русского царя.
— Господин фон Брюммер, вы предсказываете только то, что вам хотелось бы видеть. Понятно, я не отрицаю, у вас есть право ненавидеть шведов за все, что они вам причинили, но эта дикая ненависть ослепляет вас и может ввергнуть только в новую, еще горшую беду. Своих соплеменников я знаю немного лучше вас: они грызутся между собой, но не были и не будут противниками шведов. Шляхта думает только о том, как бы навязать свое господство другим, ну а для замученного народа даже такой завоеватель, как Карл Двенадцатый ничем не хуже собственных господ, народ жаждет мира хоть какого, лишь бы только уберечь свое бренное существование. А ваши русские, они все время пятятся на Украину, где их поджидают мятежные казаки.
Брюммер от волнения с минуту даже слова сказать не мог.
— «Наши русские» — да что это вы говорите, пан Холодкевич?! Вы что, глупцами нас считаете или детьми? Ни поляки, ни шведы не были нашими, и русские никогда ими не будут. Но что же нам делать? Ведь судьба складывается так, что нам надо присоединиться к сильнейшей стороне, сами по себе мы ничего не в силах добиться. Может, кузнец Мартынь думает иначе, он человек бывалый — кажется, знает больше, чем мы трое, вместе взятые?
Мартынь сидел нахохлившись, слушая с напряженным вниманием, и все же его светлый ум не мог разобраться в этих путаных господских разговорах. Но они ждали, чтобы и он что-нибудь сказал.
— Шведы нас покинули, это дело ясное, а сами мы еще ничего не можем поделать: нет у нас настоящей воинской выучки, не хватает оружия, нет вожаков, да и единодушия нет, а это хуже всего. Чего мы добились прошлым летом? Только троих мужиков потеряли, а вместо них подобрали несмышленого мальчонку, от которого никакого проку.
Крашевский грустно кивнул головой.
— Сусуров Клав был одним из достойнейших людей в волости, и Дардзанов Юкум самый бравый из молодых.
Тут и кузнец заволновался.
— Я их знал получше вашего. Ну, а кто же нас в это дело втравил? Разве лиственский барин был против? Вы же, пан Крашевский, больше всех ратовали за поход!
— А что, я в этих делах умнее тебя? Откуда ж мы могли знать, что шведы вас без поддержки оставят?
Брюммер перегнулся к нему через стол.
— Выходит, и вы считаете, что кузнецу не стоило этого делать и что весь поход был чистой нелепостью? Разве я не прав?
Ян-поляк согласился, но не с такой готовностью, как тот, видимо, ожидал.
— У вас, господин фон Брюммер, правда для себя и для остальных баронов. А господская правда никогда не бывала мужичьей; несчастье ваше в том, что о них вы никогда не думаете. Столь слепо вы держитесь за свою выгоду и себялюбие, что, потеряв рассудок, только и ждете, чтобы мужики добровольно отправились биться за ваши владения, чтобы вы могли утолить вашу ненависть и жажду мщения. Никому из вас даже в голову не приходит, что и у них есть собственная жизнь и даже стремление сберечь ее. Мартынь прежде всего имел в виду своих односельчан, желая спасти их от бедствия, о котором рассказывали несчастные беженцы.
— Видели мы там и еще большие беды и разор; нет там уже ни земли, ни пашни, ни людей — пустыня одна да пища для волков. Господин барон говорит, что не надобно было идти на войну, — он не ведает, какую страсть мы там пережили. Юкум… Эх, даже вспоминать неохота…
— Я все знаю, дорогой мой кузнец, даже больше, чем ты представляешь. Ты видал, что вытворяют калмыки, а ты что думаешь, шведы лучше? Что они творят в нашем собственном краю, пусть об этом расскажет пан Холодкевич. Но там, где они воюют, деяния их еще ужаснее. По берегам Невы и Ладоги шведы так же жгут, грабят, убивают. Из Польши и Саксонии пленных, как скот, гонят в Швецию, морят голодом, морозят. А что второго февраля тысяча семьсот шестого года произошло у Фрауштадта, об этом даже рижская знать по сей день говорит шепотом и пожимает плечами. Там на генерала Рейншильда с его пятнадцатитысячной армией напал генерал Шуленберг, один из «доблестных полководцев» Августа Второго, из «вояк», над которыми весь свет потешается. Прикинув на глазок силы шведов и решив, что их тысяч восемь, он двинул на них десять тысяч своих рейтар, драгун и солдат, да еще шесть тысяч русских и три батальона силой завербованных французов с двенадцатью пушками. Но французы сдались почти без сопротивления, их пушки сразу же повернулись против русских генерал-майора Востромицкого, которые хотя и успели выстрелить раза два, но с такого расстояния, что ни одна пуля не достигла неприятельских шеренг. Опрокинув русских, солдаты Карла напали на саксонцев и перебили их, уложив на месте четыре тысячи; оставшиеся в живых, удирая, еще разграбили русские обозы, обозы соратников и союзников. Так как же поступили храбрые и благородные шведы с пленными солдатами царя Петра? Король приказал не щадить ни одного, но пленников захватили столько, что для уничтожения их нужно было много времени и труда. Тогда их просто валили по двое, по трое одного на другого и убивали разом, одним ударом копья либо багинета. Вот они каковы, эти гуманные ненавистники лифляндских дворян и друзья латышских мужиков! А какая судьба постигла великого дипломата, спасителя отечества, тайного советника русского царя Иоганна фон Паткуля? После позорного Альтранштадтского мира сами саксонцы вероломно арестовали его и выдали шведам. Несмотря на дворянское происхождение и чин генерал-лейтенанта, шведы год таскали его за собой в кандалах и терзали самым нещадным образом, затем, покидая Саксонию, четвертовали. И подумайте только — шведский король, этот прославленный «молодой лев», приказал осудить и офицера, который разрешил отрубить голову несчастному четвертуемому, не в силах взирать на его неслыханные муки!.. А вы еще говорите об ужасных деяниях русских! Шведы пострашнее всех калмыков и татар, вместе взятых!
