Кузнец имения Сосновое Мартынь Атауга сидел на пороге кузницы, облокотясь на колено и прижавшись черной щекой к еще более черной ладони. По правде говоря, это был даже не порог, а просто разбитая лошадиными подковами, обожженная железом старая подгнившая колода, прослужившая по меньшей мере четырем поколениям кузнецов.

Солнце уже было за кузницей, за стоящей на пригорке ригой, наполовину за верхушками сосняка, который отбрасывал тень на дорогу, ведущую к кирпичному заводу. Вот на эти тени и глядел кузнец, наблюдая, как они все вытягиваются, подбираясь к ладно зазеленевшему господскому полю с желтой россыпью калужницы во влажных впадинах. Мартынь порядком устал, и ему так приятно было посидеть сложа руки, ни о чем не думая, поглядывая, как удлиняются тени. Да, пришлось поработать сегодня — налицо неопровержимые свидетельства: четыре новых колеса для Грантсгала с ошинованными ободами и ступицами, два заново сделанных лемеха и четыре сваренных да топор смолокура Свилиса с умело наваренным углом лезвия. Правда, двух свидетелей нет, они уже укатили на подкованных лошадях, но кузнецу Мартыню и так каждый поверит. Во всяком случае он счел себя вправе освободиться под воскресенье пораньше.

Где-то неподалеку промычала корова. «В Бриедисах», — подумал кузнец и провел ладонью по лицу, оставив на нем светлые полосы. Но вот замычала еще одна и еще. Нет, это уж не в Бриедисах, а подальше, в имении. Да, покамест нет своего барина, пока имением управляет сосед, поляк из Лиственного, господскую скотину можно пригонять пораньше, чтобы успеть подоить еще дотемна. При эстонце Холгрене, старом управляющем, девки до глубокой ночи возились в хлеву. Огонь туда вносить не дозволялось: эстонец говорил, что девки — сами коровы, еще почище тех, которых они доят, — не ровен час, спалят ему хлев. Мартынь погрузился в воспоминания, которые не могли быть особенно приятными.

На дороге от имения загрохотала телега. Наверняка Грантсгал: кузнец по тарахтенью узнавал почти каждого хозяина из своей волости. Ну да, Грантсгал. Подъехал вихляясь, со скрипом хлябали все четыре вконец изъезженных колеса. Выходит, Мартынь сготовил новые как раз вовремя. Поздоровавшись, Грантсгал привязал лошаденку к коновязи при дороге, вскинул на плечо пылящий мешок с ржаной мукой и исчез за углом кузницы. Кузнец выкатил новые колеса, выбил из осей чеки, одно за другим снял старые колеса и приладил новые. Покамест он стоял, критически оглядывая свою работу, вернулся Грантсгал, протянул Мартыню руку и тоже остановился полюбоваться.

— Ладная работа, Мартынь, — сказал он. — Мастер ты, что и говорить.

Мартынь только провел рукой по когда-то пшеничным, а ныне потемневшим усам и ничего не ответил. Выражение лица сквозь слой копоти различить было трудно, но видно все же, что к похвале он не остался равнодушным.

Они уселись рядом на пороге. За ними в сумраке тускло тлели в горне угли.

— Ехал на авось, — продолжал Грантсгал, — не надеялся, что колеса будут готовы: разве у тебя только и работы?

Мартынь пожал плечами.

— Да что работа, она всегда есть. Раз посулил — надо сделать.

— Да уж кто тебя не знает: твое слово — верное.

Видно, кузнецу эти беспрестанные похвалы начали надоедать, он перевел разговор на другое.

— И как это только ты на своих старых скрипушах ухитрился добраться? Ведь ни одна спица ни в ободе, ни в ступице не держится.

— У самого душа замирала: вот, думаю, на каком-нибудь ухабе так и развалюсь. Ведь ежели возить бревна из лесу на подводе, какие же колеса выдюжат!

Заявился еще один поковщик, Лукстов Гач, так же как и Грантсгал из самого дальнего в волости придаугавского края. Ему кузнец лишь мотнул головой. Гач сразу заметил свои сваренные лемеха, крепко связанные черемуховой вицей, вынес их и, кинув наземь, принялся доставать из кармана замотанные в тряпицу деньги. Грантсгал сказал ему:

— Погоди, я тебя довезу, мы ведь почти соседи. Опять же колеса у меня нынче новые.

Гач присел на низенький, исколошмаченный дубовый пень, на который кузнец пристраивал ногу лошади, когда обрезал копыто, покосился на сваленные в кучу старые колеса и покрутил головой.

— Мы уж и то думали, как это вы бревна домой возите. Оно и не диво, что колеса разваливаются.

Мартынь был того же мнения.

— Зимой на санях работы наполовину меньше, да и упряжь не так портится.

Грантсгал начал злиться.

— Что вы меня, старого возчика, учите!.. Да ведь сколько ее, зимы-то, в прошлом году было — недели две, хозяева и дров не поспели вывезти. А что мне эти две недели, коли по осени саксонские мародеры обоих коней увели.

Долговязый, белобрысый, прежде такой робкий, Гач с годами стал болтливее. Вот и сейчас он не утерпел и совсем некстати брякнул:

— И двух коров.

Грантсгал кинул на него злобный взгляд.

— Чем худо этим Лукстам: спины у их коней что твоя пила, ребра все наперечет. Саксонцы только плюнули, пробормотали что-то по-своему и погнали табун.

Мартынь вздохнул.

— Ну и времена, и как только оно дальше будет… А чего это коров-то взяли? Вроде бы они только лошадей искали?

— Коров… И хлев спалили… Э, да что там говорить, все бабы попутали. Они же у меня шалые. Старуха принялась ругаться да вопить на весь лес, а Лиена одному кипятком плеснула в глаза — ладно еще, что не попала, не быть бы нам тогда в живых. Двое уже и палаши вытащили, хорошо офицер у них поспокойнее был, придержал их, только хлев велел спалить.

— Эх!.. Ну, а Рыжий Берт, будь неладен, какой только леший его к ним принес?

Гач снова не смог сдержаться и затараторил, точно горох сыпал:

— И вовсе не леший, а сам он, по своей охоте. Помощником приказчика в имении живет, силками куниц тайком ловит. Двенадцать шкурок наворовал и понес, значит, атрадзенскому корчмарю, что на берегу. Тот перепродает их жидам из Фридрихштадта. Только это он в корчму, а там двенадцать саксонцев — и хвать его за глотку: где тут лошадей можно раздобыть? Округа по Даугавскому большаку давно уж вся обчищена, там и жеребенка не сыщешь. Ну, тут он, баба этакая, струсил и повел прямехонько в Сосновое, да еще аккурат в нашу сторону. Вот сатана, нет чтоб в Лиственное! Там бы Холодкевичевы парни дубьем их перебили.

Кузнец кивнул.

— У Холодкевича и ружейного припаса вдоволь, и вся челядь стрелять обучена. Ну, а шкурки у этого Берта, верно, поминай как звали? Впустую старался?

— Ну, понятное дело, впустую. Кнутом еще его подбадривали, чтобы шел повеселее да дорогу указывал. Поделом…

Грантсгал перебил его, совсем уже рассвирепев:

— Да не трещи, пустозвон! Чего ж ты-то смотрел? Почему его не поймал? Рот, что ворота, ноги, вон, как у лося, а какой от них прок?

Гач замигал водянисто-голубыми глазами.

— Мы ловили…

— Ловили… Так чего же не поймали?

— Когда опомнились, он уж вон где был. До самого Лиственного гнали; пока наверх вбегали к Девичьему ключу, он уже излучину перемахнул да в Большом лесу и скрылся, а там ведь наш Друст четыре года прожил и никто сыскать его не мог.

Мартынь кивнул головой.

— Я тот лес знаю. Кто туда забрался, того не сыщешь.

Грантсгалу такое заступничество пришлось не по душе. Видно было: он терпеть не может болтливого парня, поэтому и напустился на него с другого боку:

— А, все равно толку от тебя никакого, Эвон, детина вымахал, а знай только слоняется по двору, половина надела неподнятая лежит. Все уже ячмень засеяли, а он еще овес боронует. Да где ж ему сеять, коли сейчас только лемеха сваривает?!

Гач поерзал на своем пне; точно в поисках защиты, глянул на кузнеца и уныло поник головой.

— А что я один сделаю — отец лежит, мать тоже еле ноги таскает, лошади такие, что раз пройдут с бороной через поле и встанут. Да и откуда же силе у них взяться, коли сено съели еще до рождества, а потом обходились только ясеневыми побегами да половой. Старые, зубов нету, что потверже, и разжевать не могут. Ну, теперь-то на травке, отъедятся малость, можно будет погонять. А ячменя у нас и на семена нету. Когда зимой надо было подати в казну платить, отвезли последние четыре пуры.