До двадцати пяти лет Мегис прожил в имении близ Тарту; у него была жена и двое мальчишек. Как хорошего кузнеца барин уважал Мегиса, даже удостоил его почетной должности кнутобоя, призывая к исполнению ее в тех случаях, когда какого-нибудь неисправимого неслуха надо было проучить так, чтобы он подняться не смог. За то, что Мегис отлично подковал лошадь майору проходившего шведского полка, его забрали с родного хутора и вместе с женой и детьми увезли в Мариенбург, то есть Алуксне, где и назначили гарнизонным и крепостным кузнецом. Жилось там неплохо, с мариенбуржцами он ладил, но жена тосковала по родине, сохла, чахла и никак не могла научиться ни одному слову по-латышски. Все эти три года она прожила, как в глухом лесу. Наконец Мегис не выдержал, однажды ночью погрузил жену и детей на телегу и сбежал назад на хутор, не печалясь о каре, грозившей за бегство. Думал, что куда как умно сделал, потому что по осени русские заняли Мариенбург, разорили городок и уж наверняка вместе с остальными увели бы в полон такого отменного кузнеца. Но за это время те же русские разбили шведов и вблизи Тарту, пожгли имения и дворы, здоровых мужиков увели с собой, остальных разогнали по лесам. Мегисы расположились в каком-то полуопустевшем хуторке на десяток миль ближе к Видземе, за озером и болотами, куда русские не могли добраться. Без наковальни и прочего заниматься ремеслом нельзя было; хлеба мужики не сеяли, то и дело прислушивались, не время ли опять бежать в лес; все голодали, точно скотина, жевали мезгу и корни болотного аира — за зиму вымерла треть населения. А по весне привалила самая большая беда. По замерзшему болоту и озеру ворвалась орда татар, — на глади льда люди увидели их еще издали. Большинство убежало в лес в чем есть, почти все там и погибли от страшного февральского мороза. Мегис уже добрался было до самой опушки, да только, волоча больную жену, не мог быстро двигаться по глубоким сугробам. Татары догнали их. Жена с мальчуганами шмыгнула в заросли можжевельника, сам он защищался колом, а когда кол сломался — топором. Двух дьяволов убил, лошади третьего отрубил правую ногу, но тут на него, навалились и связали. Убить не убили — на уме у татар было другое. Когда Мегис, избитый кнутом из воловьих жил, пришел в себя, все селение уже пылало. Татарин сидел на сером мохнатом коньке, в похожем на козлиную спину деревянном седле, к которому на короткой веревке и был привязан пленник. И еще у шести татар по привязанному к седлу пленнику. Били их по дороге с расчетом, чтобы не перебить жил и не повредить костей, раза два бросили сырое жеребячье ребро и позволили напиться из ведра с насохшим на нем конским навозом. В Изборске пленников продали вербовщикам, набиравшим солдат для русского царя, и людям, ищущим умельцев. Приказчик оружейного завода Льва Кириллыча Нарышкина купил Мегиса за пять рублей серебром и два каравая ржаного хлеба, заковал в кандалы и вместе с карелами, ранее полоненными, увез в розвальнях. Семь недель они ехали по раскисшим дорогам, однажды провалились сквозь талый лед какой-то речушки, утонул один стражник и два карела: они не смогли скованными руками ухватиться за край полыньи.

Из Новгорода — в Гдов, оттуда в Псков, Изборск, Тулу, на Урал. В конце концов он оказался в Печорах. Так приблизительно семь лет кидало по свету Мегиса. В Печорах кузнечной работы не стало, Мегиса вместе с солдатами, мужиками и нагнанными монахами нарядили рыть рвы, насыпать валы и ладить частокол вокруг крепости. Надсмотрщиком над работами был поставлен Акакий Акакиевич Соколов, разжалованный из майоров в унтер-офицеры за пьянство, нерадивость и изнасилование девушки. Чистый зверь был. Злобу, вызванную собственными злоключениями, он вымещал на подвластных людях. Каждый вечер десяток человек гонял сквозь строй, а особенно ему ненавистным у костров поджаривали пятки. Мегиса он с первого дня невзлюбил из-за несчастного лица его: оно обросло такой нелепой бородой, что рот под нею вечно казался искривленным усмешкой, даже когда Мегис плакал. Когда он третий раз стоял с голой спиной, ожидая череда пройти сквозь строй, подпаливаемый у костра завопил так дико, что Мегис внезапно пришел в бешенство, подскочил, схватил валявшийся рядом топор, одним взмахом убил того, кто совал в огонь ногу лежащего на земле связанного человека, вторым взмахам раскроил череп Акакию Акакиевичу, затем махнул в лес, пока все опомнились и пришли в себя от неожиданности. Понятно, они сразу же выслали верховых, да разве верховой в лесу догонит умело бегущего пешего? Всю ночь Мегис не останавливался, страх придавал ногам невиданную силу и выносливость. Лишь на рассвете он упал на что-то мокрое и сразу же заснул. Проснулся он, когда затылок погрузился в болото так глубоко, что Мегис чуть не захлебнулся в воде. Бежать в сторону Тарту не было никакого смысла, — известно, что там уже давно все разрушено и сожжено. Сначала Мегис хотел добраться до Валки, но там повсюду разбойничали орды калмыков, и он повернул к востоку, чтобы где-нибудь тут перебраться через видземскую границу, за которой, в его представлении, лежала обетованная земля. Днем он скрывался где-нибудь в чаще, подальше от беды, опасаясь предателей, сторонился даже одиноких путников, а иной раз прятался и от шведского войска, у которого мог бы найти спасение, — так был затравлен, что потерял рассудок. Только один-единственный раз, неделю тому назад, заслышав на острове среди болота латышскую речь, он пытался подползти и расспросить, где же он сейчас находится. Но беженцы, увидав получеловека-получудовище, с перепугу убежали, бросив скот и добро. Мегис не удержался, убил ягненка, взял каравай хлеба и пошел прочь. Но сырое мясо он никак не мог проглотить, неделю перебивался на одном хлебе, покамест его, почти обезумевшего от голода, не взяли в плен, когда он охотился на оленей.

Мартынь и его люди, слушая рассказ беглого эстонца, чувствовали, как у них мурашки бегают по спине. Если там даже и половина правды, то их имение с конюшней и пареными черемуховыми розгами — просто рай. Но какое им дело до Мегиса и его злоключений, они больше хотели разузнать о калмыках и татарах. Вцепившись в Мегиса, они заставили его подумать и кое-что вспомнить. Татары черномазые, почти такие же черные, как и Бертулис-Порох, калмыки — желторожие, косоглазые, на подбородке всего с десяток волосков. Воды боятся, никогда не моются, кожу мажут жиром. Едят ли татары и калмыки детей, этого Мегис не видывал и утверждать не берется. А что касается собак и кошек, то это так. Но все же лучшее лакомство для них — жеребячье мясо и квашеное кобылье молоко, что для крещеного человека хуже дегтя или смолы. На противника они наваливаются только кучей, рыча и визжа, будто черти. Ежели с первого налета не одолеют, поворачивают мохнатых лошаденок и уносятся вихрем. Мушкетов не любят, а из луков орудуют так ловко, что за сто шагов попадают в подкинутую рукавицу. Единственное спасение, что и черномазые, и желторожие боятся леса — в их краях деревьев нет, только трава в рост верхового; ежели в Эстонии кто-нибудь еще остался в живых, так только потому, что укрылся в лесной глуши…

Три латышских ратника сидели насквозь промокшие, замерзшие и угрюмые. Лес шумел мрачно и угрожающе, дождь лил потоками, будто хотел залить их и утопить в черной тине. И быть может, в этой густой тьме выслеживает их неведомый противник… Вместе с ветром донимали ужас перед неизвестностью и мрачные предчувствия. И что только надобно этим степным дьяволам в эстонских и видземских лесах? Где же шведский король с его хвалеными полками, ежели горстке мужиков приходится бродить во тьме, под дождем, так и не понимая, кого же здесь надо защищать, все еще не зная: то ли они поразят недруга, то ли сами уже окружены и находятся под угрозой поражения.

Ветер утих, и дождь перестал. Местность пошла выше и суше. Ополчение двигалось по заросшей лесной дороге. Лишь от намокших под дождем папоротников мокли ноги да легкий ветерок время от времени осыпал с веток на головы золотистые от солнца капли. В полдень пес вырвался вперед и, взъерошив шерсть, яростно залаял. К удивлению ратников, где-то за кустами еще яростнее отозвался его сородич, потом послышалось что-то похожее на овечье блеянье. Мартынь приказал разместиться в подлеске по обе стороны дороги — возможно, это разбойники из русских краев, которые, заблудившись, шли с отбитой скотиной не в ту сторону. Осторожность оказалась напрасной: это были не разбойники, а мужики-беженцы со стадом овец, четырьмя коровами и двумя нагруженными скарбом телегами. У одного мужика в руке топор, у другого наточенные навозные вилы. У третьего коса, насаженная на длинный держак. У обеих баб тоже есть чем отбиться при нужде. Белоголовый мальчуган на возу таращил голубые круглые глаза. Увидев приближающуюся с обеих сторон вооруженную рать, беженцы опустили оружие и с испугом ждали, что будет. Когда окружившие их обратились к ним на чистейшем латышском языке, те обрадованно заулыбались, бабы даже заплакали от радости, а их пес, восторженно визжа, кинулся приветствовать взъерошенного и все еще недоверчиво жмущегося Медведя.