Русских не было видно ни на дороге, ни поблизости, хотя путники всматривались во все стороны. Дороги на этой песчаной местности уже не узнать — «ад кромешный», лучше слова извозный и придумать бы не мог. Тут уже ездили по обросшему редким можжевельником взгорью, но вскоре и там начинался точно такой же ад и приходилось забирать еще дальше в сторону.

Старые шведские шанцы справа, на пригорке у церкви[8], неведомо почему показались путникам подозрительными. За валом что-то сопело и фыркало; вот над краем его показалось нечто похожее на человеческую голову и исчезло, но это могла быть и птица. Какое там птица — семь или восемь драгунов, оставив коней пастись внутри самого редута, вышли из узкого прохода навстречу ищущим русских. Мартынь сразу же приподнял шапку, но те только обступили их и уставились так, будто перед ними не такие же люди, а невиданные, вылезшие из лесу чудища. И неприятно и обидно, в особенности потому, что во взглядах солдат сквозила скрытая насмешка и над одеждой латышского мужика, и над ним самим. Один даже нагнулся и пощупал сапог Мартыня, видно, не веря, что такие высокие голенища могут быть из настоящей кожи. Мегис, как всегда в подобных случаях, скривил лицо в жуткую ухмылку, глаза его злобно загорелись, видимо, он почувствовал в них сородичей своих прежних мучителей в Печорах. Один его вид и вызывающая поза разозлили окружающих, они разъярились и, стиснув кулаки, подступили вплотную. Тщедушный рыжеватый солдат с водянистыми круглыми вытаращенными глазами, с противным прыщеватым лицом и отвисшей нижней губой выкрикнул:

— В сапогах ходят, идолы! Ежели ты чухна, так чего в лаптях не ходишь?

Мегис сделал величайшую в своей жизни глупость: дал волю гневу и языку.

— Сам ты чухна, тебе бы лапоть на голову напялить!

Услышав, что он говорит по-русски, солдаты переглянулись и разозлились еще пуще. Низкорослый так рассвирепел, что побагровел, точно свекла, даже белки его круглых глаз налились кровью. Он подскочил к Мегису и, рванувшись вверх, вцепился пятерней в его бороду.

— На затылок сверну твою косматую харю!

Мартынь не успел и дух перевести, как удар кулака свалил солдата на песок, точно куль с мякиной. Но в мгновение ока тот снова очутился на ногах и выхватил саблю. Если бы остальные не удержали его, плохо пришлось бы эстонцу. Вмешиваться кузнецу уже было поздно, разговор кончился; двое драгунов вывели коней, солдаты вскочили в седла и заключили друзей в тесный круг. Прикрикнули на них и погнали по взрытому песку к Риге. Мартынь понуро брел впереди, Мегис на шаг сзади. Прыщавый гнал коня так, что наступал эстонцу на пятки, и, скрипя зубами, ругался про себя. Еще не забытое прошлое всей тяжестью вновь навалилось на Мегиса, когда он расслышал за спиной хорошо знакомые ласковые словечки, среди которых чаще всего слышалось «паршивец» и «чухна проклятый».

Почти до самого вечера их продержали в небольшом лагере верстах в полутора от большака. Тут были обозные и пехотинцы, драгунов всего лишь полсотни. Сидели пленники порознь, каждый привалившись к колесу своей телеги, переговариваться не смели. К каждому был приставлен караульный солдат, время от времени подходил какой-нибудь прапорщик, разглядывал их, словно пойманных зверей, прикрикивал на караульных и снова уходил. Солдаты держались поодаль, но вообще-то мало обращали внимания на пленных. Только порою показывался прыщавый драгун, разъяренный, как и утром, ругался такими отборными словами, каких они даже не понимали, и снова скрывался за возами, когда караульный угрожающе стукал оземь прикладом мушкета. В обед солдаты поели гречневой каши с копченой бараниной, заедая хлебом. Пленники глотали слюни, но о них никто не вспомнил. Да и лошадям было немногим лучше. Драгуны своих привязали особо — те хоть и были костлявые, с длинными журавлиными шеями и сбитыми спинами, но пока что еще держались. Зато обозные клячи бродили вокруг возов, таскали ржаную солому и жадно вынюхивали, куда обозник спрятал краюху хлеба. Солдаты с бранью, кнутами и прикладами то и дело отгоняли их прочь. Иной одёр, чуть поодаль, на пригорке, опустившись на колени, обгрызал можжевеловый куст; летом тут еще росла редкая полевица, сейчас она высохла и от одного прикосновения рассыпалась в мелкую труху.

На закате, видимо, был получен приказ двигаться дальше. Пленникам велели подняться и отойти в сторону. Внезапно в лагере поднялась несусветная кутерьма. Возчики ловили своих лошадей, что, по правде сказать, было не таким уж трудным делом — загнанная скотина и не думала никуда убегать или хотя бы уклоняться от новых мучений. Стучали дышла, разбросанную на землю солому снова укладывали на возы, кашевары ставили котлы на двуколки с колесами высотой до плеч. Пехота по четыре в ряд выстроилась впереди отряда. Оказалось, что драгуны тут только для охраны обоза, по одному на каждые две телеги. Пленников загнали куда-то между ездовыми, место караульных солдат заступили драгуны — к великому несчастью, пленники увидали, что один из них тот самый давешний враг. Они застыли, предчувствуя неладное, когда прыщавый соскочил с коня и направился к ним — ясно, затеял что-то недоброе. Мартынь заметил в его руках длинную цепь и подумал было, что их скуют вместе, чтобы не убежали. Но оказалось, что у того и вовсе дьявольский замысел: один конец цепи он накинул Мегису на шею, другой привязал к длинному концу оси. Мегис до того растерялся и опешил, что даже не решился противиться. Мартына мороз пробрал — это же чистое душегубство, как только колеса завертятся, товарища неминуемо задушит. Кузнец попытался протестовать, но драгун прикрикнул, чтобы он заткнул глотку, потом, размахивая плетью, поклялся изрубить в куски и того и другого, ежели будут перечить либо попробуют бежать. Ни одного офицера поблизости не было, некому даже пожаловаться, а остальным не до них: прямо светопреставление, шум такой, что за пять шагов не слыхать друг друга; кто заметит в этой сутолоке двух мужиков и их мучителей, — никто из прибегавших мимо даже не присмотрелся, что творится за этим возом соломы. Даже возница сначала не заметил, что прицепили к его колесу.

С воем, грохотом, визгом, скрипя пересохшими осями, обоз двинулся. Колесо, закрутившись, натянуло цепь так, что Мегис едва не упал. Мартынь держался вплотную к нему, будто мог этим чем-то помочь.

— Держись сбоку, чтобы не намотало на ступицу.

Но Мегис уже сам сообразил, в чем его единственное спасение. К счастью, цепь оказалась довольно длинной, он прихватил ее и, держа у конца оси, выгнув шею, следил, чтобы ее не затянуло под колесо либо не намотало на ступицу. Так он и ковылял по рытвинам, выбитым передними возами, перескакивал через островки растоптанного можжевельника, раз даже споткнулся. Но тут уж возница заметил, придержал коня, дождавшись, покамест он встанет, и начал браниться с изувером, но тот еще и ему пригрозил, и издевательство продолжалось до самой дороги.

Там, где возы сворачивали на большак, на коне возвышался офицер, видимо, главный тут, потому что он ни одного воза не пропускал без осмотра. Порою офицер вытягивал руку в перчатке, с красным лакированным хлыстиком и выкрикивал приказ либо выговор. Уже по одному тому, что ругался он без воодушевления, а только по долгу службы и ради порядка, да еще на ломаном языке, видно было, что он не коренной русский. По костлявому горбоносому лицу и длинным передним зубам, а также по очень уж опрятной одежде и лоснящемуся коню можно было даже предположите, что это сынок лифляндского дворянина. Увидев воз с прикованным к оси человеком, он задержал его, из-за чего остановился и весь обоз. На этот раз офицер, видимо, рассердился всерьез, горбатый клюв его круто метнулся к солдату.

— Эта што за свинства!

Драгун подъехал к нему и что-то отрапортовал, но безуспешно. Офицер правой рукой взмахнул хлыстом, левой рванул повод, пришпорил коня, тот широкой вороной грудью ткнулся в драгунскую клячу, так что она задними ногами скользнула в канаву.