На все вопросы кузнец отвечал «да», вначале даже сам не узнавая своего голоса, а потом уже довольно смело. При этом он одним глазом косился на бородача, который, усевшись за столик слева, как и прежде, вовсе не замечал его, а только, насторожив одно ухо, внимательно слушал вопросы судьи. Не то он был тугой на это ухо, не то хотел показать, что ни одно неверное слово не пролетит мимо его ушей. Казалось, все идет хорошо, но вдруг кто-то встал из-за маленького столика, подошел неслышными шагами и, пригнувшись вплотную, ткнув длинным пальцем вниз, точно уж, прошипел в ухо:

— Ты же вывозился, как скотина! Сейчас же ступай вон, почисти сапоги и вернись!

Один из господ судей тоже кивнул головой. Побагровев, Мартынь вышел вон и забрался в угол передней. И впрямь сапоги такие, что глядеть страшно, как же это он до сих пор не заметил? Да разве же, пока жил у Друста, не было времени привести себя в порядок, а уж потом представать перед судьями? Да чем же тут почистишь? А! А шапка на что? Он принялся орудовать ею с таким усердием, что в мгновение ока сапоги преобразились. Хоть бы только господа судьи не разгневались на подобное невежество и из-за одного этого не запретили жениться на Друстовой Инте. Приуныв, кузнец вернулся в зал.

Там уже не царила давешняя торжественная тишина. Адвокат встал и, упершись обеими руками в столик, сотрясал помещение громовыми раскатами. Вот он уперся только одной рукой, а другой погладил бороду, вот вытянул обе, растопырил пальцы, точно отталкивая и отметая что-то, взмахнул ими в одну сторону, в другую, вот снова наклонился. Душа радуется глядеть на него, слышать, как раскаты его голоса гулко отдаются где-то под сводами. Господа судьи слушали внимательно, — время от времени лоб одного из них покрывался морщинами, другой презрительно усмехался. Мартынь считал, что в доме Альтхофов он выучился немецкому языку, но из этой речи он не уразумел ни единого слова — слишком умной была она и по содержанию, и по выражению.

Речь закончилась, и господа заспорили. Трое что-то возражали, адвокат не отступался. Мартыня вновь охватили сомнения — ведь их как-никак трое против одного. Но вскоре сомнения эти рассеялись: они ему слово, а он им десять. Временами адвокат волновался, становился на цыпочки, стучал своим свитком по столу и вообще боролся, как за свое кровное дело, а не за этого мужика в грязных сапогах, которому барыня не разрешает жениться.

Но вот и споры закончились, Мартыня с его защитником выслали вон, видимо, господа судьи хотели вынести решение. Кузнец стоял так же, и защитник сидел так же, как давеча, только, достав платок, утирал лоб — не такой уж легкой была для него борьба. Ждать пришлось долго, бесконечно долго, и, когда адвоката вновь позвали в зал, у кузнеца от волнения дух перехватило — да или нет? Адвокат вышел с двумя бумагами; одна была грамота, подписанная князем Репниным, эту он равнодушно кинул в руки Мартыню, а вторую еще подержал у себя, водя по ней, точно пером, уродливым ногтем.

— Это тебе разрешение жениться, — суд так постановил. О бревнах и припасах должен полюбовно с барыней поладить, суду до этого дела нет.

Сказал и вышел в дверь. Мартынь старался выйти следом, но так и не успел. Довольно долго он громыхал дверью, пока страж не открыл и не выпустил его.

Мартынь так долго ждал, столько времени пребывал в тревоге, что радость оказалась меньше, чем он ожидал. Только за валами Риги и за мельничным взгорьем кузнец кое-как сообразил, чего он добился. Что теперь ему Оса, коли у него Инта и Пострел! А все остальное пустяки. Но тут же он снова почувствовал сомнение: а пустяки ли? Поладить с барыней… Да разве они знают эту барыню, думают, так просто с ней поладить? Знали бы они, что она в прошлый раз говорила о припасах из господской клети, о самовольной порубке и обо всем прочем!.. Может, у нее и впрямь есть свой суд, который вынесет совсем иное решение… Нет, в Ригу, в Ригу надо бежать, в этом единственное спасение. Прав Друст, прав Холодкевич…

Обе бумаги все еще были зажаты в ладони; он спрятал их: грамоту в обычное место, в карман кафтана, а разрешение жениться — на грудь, под рубаху, оно важнее всего, лучше головы лишиться, чем его потерять. Потом оглянулся на солнце, которое уже касалось зубчатого края башни рижского замка, повел плечами и зашагал так, точно ему не надо было идти еще всю ночь и весь завтрашний день.

Один из атрадзенских работников держал перед замком оседланного коня: барин собрался ехать в Лауберн, да только все еще не появлялся.

Холодкевич же не мог выйти, не высказав Шарлотте-Амалии того, что подняло его с постели еще в девять часов, хотя отправились они на покой только в пять утра, когда уехал фон Шнейдер. А теперь уже четыре часа пополудни. Он, не переставая, разгуливал по залу, нарочно стуча сапогами для верховой езды, и вот наконец услышал, как баронесса, проснувшись, ворочается и кашляет в спальне. Уже довольно давно они спали порознь — если двое опротивеют друг другу, то общая постель только обостряет обоюдное отвращение и делает невыносимым даже то недолгое время, которое нужно просидеть совместно за обеденным столом.

Наконец, решившись, он направился туда, все так же стуча каблуками и даже звякая шпорами. Шарлотта-Амалия сидела, привалившись спиной к четырем подушкам, накинув пеньюар на высохшие плечи, прикрытые не совсем свежей шелковой ночной сорочкой. Сердитое с похмелья лицо все в белых и красных пятнах, — она даже не успела с утра снять пудру и липкую мазь, которой ежедневно покрывала щеки, а за ночь вся «красота» полиняла и облезла. В только что принесенном умывальном тазу ее ждала теплая вода. Дверь в комнатку горничной приоткрыта, и в нее просунулась любопытствующая черная голова. Но ведь Минна ни слова не понимает ни по-польски, ни по-немецки, и потом ей все равно ежедневно приходится наблюдать, как господа ссорятся, так стоит ли обращать на это внимание.

Шарлотта-Амалия зевнула — видимо, нарочно, чтобы показать мужу беспредельное равнодушие и пренебрежение. Стиснув губы, он и здесь принялся расхаживать, точно отыскивая что-то. Сложенный хлыст хлопал по голенищам, звяканье шпор невыносимо отдавалось в ушах. Баронесса злыми глазами следила за этим рослым человеком с обрюзгшим подбородком — разве осталось в нем что-нибудь привлекательное?

— Неужели ты не можешь хоть на минутку остановиться? Этот звон может свести с ума.

Холодкевич в ответ посмотрел еще более злобно, но остановиться и не подумал.

— Конечно, может, но только того, кто сам еще не спятил.

— До чего мило и галантно! Значит, по-твоему, я уже выжила из ума?

Это была их обычная манера разговаривать. Знай челядь и мужики немецкий язык, они могли бы многому научиться у господ, понимающих толк в благородном обращении. Внешне галантный и сдержанный, поляк злился сам на себя и с каждым днем все больше ненавидел эту женщину, которая за короткое время превратила его в какого-то холопа времен Тридцатилетней войны. Он хлопнул хлыстом с такой силой, точно хотел рассечь собственное голенище.

— Не только выжившая из ума, но и испорченная и развращенная до кончиков волос — а! сколько у тебя их и осталось!.. Хорошо еще, что вчера у нас не было других гостей, иначе хоть стреляйся от позора. Еще немного, и ты бы при муже села на колени к этому Шнейдеру.

— А ты ждал, что я сяду к тебе? Ты ведь ласкаешь только тех, от кого разит потом и навозом.

— Ну, от них разит совсем не хуже, чем от твоей надушенной одежды и мази, которой ты натираешь щеки.

— Значит, сегодня ты опять будешь на верху блаженства. Думаешь, я не знаю, почему меня не пригласили на эту пирушку в Лауберн? Все знаю, милый, меня ты не проведешь. Винцент фон Шнейдер твой выученик, он лишь пытается воспроизвести то, что ты в свое время умел так великолепно устраивать. Сколько девок у вас там сегодня будет?

На этот раз Холодкевич остановился и даже пригнулся. Где в этой иссохшей бересте помещается столько желчи и скверны? Но ведь она выглядит нездоровой и слабой — что-то похожее на жалость пересилило гнев. Она же больная, от этого и вся раздражительность и неистовство. Сдерживая себя, он пытался продолжать разговор мягче, хотя бы вежливее.