Так Курт фон Брюммер пал у самых ворот Риги.

Мегис, видимо, спешил на помощь другу, но опоздал. Пули из города и с песчаного взгорья осыпали пролом, песок пузырился, словно вода от крупных капель дождя. Мегис скривился и бессознательно прикрыл глаза ладонью, чтобы не брызнуло в лицо, потом крикнул что-то вслед Мартыню, будто тот мог что-нибудь расслышать в этом грохоте и послушаться его. Затем, обозлившись, обернулся, упал на колено и тоже выпалил в сторону вала, хотя в этом месте, не дымился ни один мушкет и не было видно ни одного солдата городской гвардии.

Сосновский кузнец с тяжелой ношей перевалился через бруствер в траншею, два мушкетера едва успели отскочить в сторону, честя его на все корки, будто Мартынь с офицером ради собственного удовольствия мотались по откосу. Выплевывая песок, Плещеев наконец-то сел. Только теперь он вгляделся в своего спасителя и узнал его.

— А, значит, это ты! Молодец, чухна, я этого не забуду.

Мартынь тоже хотел сесть, но — вот странная штука! — никак не мог, левую ногу он почти не чувствовал. Что за чертовщина! Что это с ней приключилось? Когда он все же оперся спиной о край окопа, перед глазами замелькали желтые круги. Что же это за диво — собственной ногой шевельнуть не может! Пощупал бедро — бревно бревном. Перестрелка понемногу стихла, солдаты обступили его, что-то советовали и на что-то указывали. Кузнец опустил глаза, голенище полно крови, вот она уже переливается через край.

— Пуля тебе в бедро угодила! Братцы, ведите его в обоз!

Мартынь хотел было ответить, что это пустяк, хотел нагнуться и стянуть сапог, но перед ним вновь поплыли разноцветные круги, на миг он потерял сознание. Когда вновь очнулся, левой ноги он по-прежнему не чувствовал, но Мегис уже поставил его на здоровую и переругивался с русскими.

— Ни в какой обоз я его не пущу, знаю, как там с ранеными обходятся. У нас в городе квартира и хозяйка — толковая старуха, там совсем другой уход будет.

И Николай Савельевич был уже на ногах. Как доблестно сражавшийся воин, он подкрутил усы и начальственно прикрикнул:

— Смир-рна! Пустите его, такие-рассякие! Пускай его чухна ведет, ему виднее.

Но вести было довольно трудно, левая нога Мартына волочилась по земле. Однако Мегис был не из тех, кто отступается от своего.

— Закинь мне руку за шею покрепче и опирайся на правую, а не то на руках унесу.

Мартыню было стыдно, что его ведут, как малое дитя.

— Выходит, ты меня, как Инта Пострела, потащишь.

И хотел рассмеяться, но тут же умолк: голос прозвучал тихо и беспомощно, почти как у Пострела.

Унтер-офицер шведского гарнизона Юрис Атауга, мчась следом за товарищем, еще успел ухватить за повод коня, потерявшего всадника, и проскочить с ним в ворота. Спустившийся с вала офицер, видимо, наблюдавший за неудачной вылазкой, остановил его и сердито расспросил о каких-то подробностях, потом, махнув рукой, отпустил на отдых. Медленно проехав с десяток шагов, Юрис почувствовал, что правая рука его нестерпимо горит и он не в силах держать повод. Оглядевшись, он увидел, что сквозь сукно узкого рукава капает кровь. Усталый конь пошатывался, обходя кучи навоза и мусора, каждый шаг тупым шилом вонзался в раненое место над сгибом локтя. Проклятый русский крепко поцарапал. Застонав, драгун слез с седла. В это время мимо проходил безоружный солдат, видимо, просто так шатался, — он подозвал его и приказал отвести коня. Солдатик был вконец отощавший, верно, перенес недавно тяжелую болезнь, усталые глаза сверкали в черных глазницах, подбородок дрожал, как от озноба, хотя в узкой щели улицы было жарко так, что дух перехватывало. Он было заворчал, не желая выполнять приказание, но когда Юрис накричал на него и пригрозил, тот, наконец, взял повод и вяло повернулся. Отбиваясь от мух, конь мотал головой и тащил за собой солдатика, а он дергался и пошатывался, будто невесомый; заляпанные грязью голенища сапог хлопали по тощим, как у скелета, голеням.

Юрис брезгливо посмотрел вслед этому защитнику Риги, посмешищу шведской армии. Если ежедневно видеть лишь такие пугала, то и собственное выхоленное тело начинает казаться каким-то нечистым; куда девается осанка, — так и хочется забраться куда-нибудь, улечься, зажмуриться, не видеть всего этого, будь что будет. Казалось, такое же отвращение и равнодушие охватили всю эту грязную улицу и потускневшие дома с редкими окнами, большинство которых, особенно в нижних этажах, закрыты железными шторами.

Прохожих было очень мало, солдаты и городская гвардия — на валах, в цитадели, в казармах и жилищах бюргеров, откуда никто без крайней нужды не выходил. Там они все же чувствовали себя увереннее, хотя это был лишь самообман: вон хоть у этого выдавшегося на мостовую дома бомба недавно разворотила бок, в дыру видна внутренность кухни с обвалившейся штукатуркой и сброшенными в кучу известки медными кастрюлями и поковерканными мисками. И ни души не видно, верно, с перепугу убежали и не смеют вернуться, точно русские пушки облюбовали только это место. Прямо под проломом на вбитом в стену крюке на одной петле болталась покривившаяся вывеска с изображением синего мужчины, держащего под мышками огромные мотки ниток. Окованные двери закрыты, поперек их накладка с огромным висячим замком, на двери орнамент из набитых медных гвоздей, уже потускневших, видно, что шляпки с прошлого года нечищенные. Да и чего их чистить, коли лавка пустая, закрыта — редко где теперь увидишь открытое окно, а в нем круг воска, пригоршню пеньки и заржавленную косу.

Все это знакомо уже до тошноты, до отвращения. И все же пришел Юрис в себя только от боли, будто что-то острыми когтями вцепилось в локоть, да так и не отпустило. Из рукава все еще капало, красные звездочки одна за другой шлепались на раскаленный солнцем камень. Юрис стиснул зубы — этак и совсем кровью изойдешь. Левой рукой попытался дотянуться до правого кармана штанов и вытащить платок, но раненая рука от этого разболелась так нестерпимо, что он, весь побелев, замычал сквозь зубы.

В этот момент на той стороне улицы кто-то взвизгнул, будто притронулись и к его ране. Через улицу бросилась, прижимая к затылку раскрытый зеленый шелковый зонтик, белая, будто только что вымытая в молоке девушка. Накинутый на плечи легкий платок от стремительного бега разлетелся, открывая шею и напудренную грудь в довольно откровенном сердцевидном вырезе лифа. И руки выше локтей голые, на правом запястье браслет в виде золотой змеи, на пальце левой руки — кольцо с большой матовой жемчужиной, в ушах серьги с красными рубиновыми подвесками. Она бежала как безумная, ничего не видя, красные туфли глубоко погружались в конский навоз, кринолин тарахтел по камням мостовой. Это была Хильда, помолвленная с Юрисом, дочь известного всей Риге бочарного мастера, домовладельца и старшины Малой гильдии Альтхофа. Она знала, что Юрис должен был участвовать в вылазке, чтобы поймать языка, и, чуя недоброе, вышла навстречу ему к валу. И вот внезапно увидела его на краю улицы, скривившегося, бледного, с окровавленным рукавом.

Юрису было очень неприятно, что невеста застала его в таком плачевном состоянии, ведь дома она привыкла видеть бравого, лихого воина, которому сам черт не брат. Он сознавал, что выглядит жалким, и, пока она пересекала улицу, попытался подтянуться, но почувствовал, что никак не может согнать с лица гримасу боли и что лоб покрывается испариной. Он видел, как грудь Хильды вздымается, чуть не раздирая лиф, а щеки под слоем пудры белеют. Не разжимая зубов, он попытался встретить ее улыбкой, даже пошутил.

— Да что ты, Хильда, пустяки, не бойся, русский мне только руку малость оцарапал.

Хильда хотела заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, не лжет ли он, но, увидев на камне красные звездочки и сочащийся кровью рукав, закатила глаза и откинула голову, — казалось, она вот-вот потеряет сознание и рухнет навзничь. Но и сознания не потеряла и упасть не упала, видимо, загаженная улица удержала ее от этого. Она оправилась, бросила так и не закрытый зонтик и кинулась на грудь Юрису.