Полномочный представитель в удивлении сошел с крыльца.

— Это что такое? Эй, девка, тебе чего здесь надобно?

Девушка даже не сочла нужным ответить и только взглянула исподлобья карими, вроде бы задорными, не уж вовсе не испуганными глазами. Мартынь пояснил:

— Помнишь Друста, с которым вы когда-то проучили нашего управляющего Холгрена? Ты в Риге у шведов укрылся, а Друст долгое время был в бегах, в лесу прятался. После того как управляющего нашли убитым, он и вовсе пропал отсюда. Это его дочка Инта.

— Так чего ж ей надо? Чего она к солдатам лезет?

— Видать, хочет с нами идти.

Юрис даже побагровел от гнева.

— Глупости! У мужиков под ногами путаться — вот еще выдумала, цыганенок этакий! А ну, сейчас же пошла отсюда!

Инта не только ничего не ответила, но даже сделала вид, будто королевский наместник говорит с кем-то другим, но уж никак не с нею. Зато ответила Мартыню:

— Да, я пойду с вами. В торбе у меня все, что надо, чтобы еду варить, — видишь, даже котел на спине. Святым духом в лесу не проживете, а кто ж вам станет готовить, коли бабы с собой не будет? А потом у меня чистая холстина есть для перевязок, ежели кого поцарапает.

Наместник еще больше рассердился.

— Вот разболталась! Лекарь экий выискался! Десяток верст пройдет по лесу, а потом мужикам придется на плечах ее тащить либо волкам на съеденье бросить. Матери ее тут нет? Пускай уведет.

На этот раз Инта прислушалась к нему, но ни в голосе, ни во взгляде не заметно было ни малейшего признака страха или почтения.

— Отец у меня пропал, мать зарыта в Липовом логу. По лесам я хаживала больше, чем любой из вас, волков видывала тоже побольше любого рижского барича. Ежели меня сейчас не возьмете, я все равно следом уйду.

Тут и Крашевский спустился с крыльца.

— Я думаю, господин офицер, пусть она идет. Мне кажется, Друст теперь в Риге, во всяком случае я ему дал с собой письмо, чтобы вручил моим друзьям. За Инту бояться нечего, в лесу выросла, мужскую работу делает, свиней колет лучше всех в волости. И впрямь она может быть полезна ратникам.

Юрис потихоньку посоветовался с тремя военачальниками, потом махнул рукой.

— А мне-то что, смотрите сами. А ты, егоза, гляди у меня!

Инта даже не взглянула на того, кто ей невесть с чего грозил пальцем. Она в это время перешептывалась с Андженовым Петерисом и показывала ему засунутый под кофту большой нож, который, надо полагать, родился не только для приготовления пищи.

Мартынь скомандовал, ополчение тронулось. Оставшиеся мужчины замахали шапками и закричали вслед, желая счастливого пути, дети захныкали, бабы и девки начали вытирать глаза. У дверей сарая толпились оборванные и косматые беженцы из Северной Видземе, дворовые парни не подпускали их близко, чтобы они своим видом не омрачали настроения ратников. Трем-четырем из ополченцев невесты украсили цветами шапки, и эти парни держались более лихо, чем все остальные. Петерис попытался затянуть «На войну я уходил», но никто не подхватил песни. Клав ткнул его в бок: эту песню бабы да девки дома за прялкой поют, а у тех, кто сами уходят, не песни на уме.

Посреди Болотненской волости пришлось свернуть с большака налево в лес, к северу. Ночью лил большой дождь, кусты и трава в крупных каплях, рытвины зимника, по которому вывозили дрова и сено, полны воды. Строем уже нельзя было двигаться. Мартынь разрешил идти по одному и пробираться, как кому удобно. Вскоре поля и дворы скрылись позади, ясеневая и орешниковая молодь за спиной уходящих, казалось, плотно сомкнулась над извилистой ложбиной дороги. В чаще визгливо свистнула желна. Ели клонились вершинами к северу, будто знали, что ратники идут воевать туда.

До полудня ратники шагали по знакомым местам. За большими болотненскими лесами, мшаринами и торфяниками началась открытая холмистая возвышенность с березовыми и осиновыми рощами, а по ту ее сторону, далеко к северу, синел необъятный окоем леса. Дорога по неглубоким низинам и невысоким пригоркам, извиваясь, тянулась прямо туда. Робко прижавшись к рощам, притаились крестьянские усадьбишки, такие же нищие и невзрачные, как и в Болотном. Зато слева, на высоком взгорье, над верхушками липовой аллеи и парка, гордо высились красные крыши имения и две башни; серая — замка и белая — церкви. Словоохотливый болотненский житель, по кличке Комариный Бренцис, точно знал, что за люди тут живут. Всего на этой равнине три волости с тремя имениями — остальные отсюда не видать. Все три вместе с волостями принадлежат Бешеному Динсдорпу, самому лютому живодеру и кровопийце во всей Видземе. Трезвый, он еще ничего, но это случается только трижды в году, когда барон ходит в церковь каяться в грехах, бросается там на колени, бьется лбом о спинку скамьи и приказывает угощать и поить в имении всех нищих и калек, которых в его волостях избыток. В восьми корчмах Динсдорпа люди оставляют последний грош. Верно или нет, но сказывали, что во всех трех волостях только двое хозяев носят сапоги. А баронесса Динсдорп, сказывают, убежала от мужа, потому как во хмелю он даже над нею измывался. И шведы ничего не могли с ним поделать, потому что он умел провести присылаемых властями ревизоров, а в земельном и замковом судах у него друзья-приятели, подати казне он всегда платит вдвое. Жалуются ли на него крестьяне, судится ли он с соседями — барон всегда одерживает верх.

Поднявшись на довольно высокий холм, Комариный Бренцис махнул рукой в сторону другого холма. Перед густой сосновой порослью грудились постройки с ладными соломенными крышами, высились четыре трубы, даже несколько окошечек блеснуло. Это Осиновое, в восемь крестьянских дворов. Дорога вела мимо них. Осиновое уже не принадлежит Динсдорпу, он его проиграл в карты какому-то другому барину, что живет верст за тридцать отсюда. Пятнадцать лет судился, все хотел оттягать свое добро, но вот тут-то впервые сорвалось: выиграл дело не кто иной, а заслуженный шведский майор, он оказался куда сильнее. С той поры Динсдорп еще больше взбесился, и на то имелись вполне понятные причины. Мужики в Осиновом живут привольнее и зажиточнее, показывая всем в округе дурной пример и возбуждая предосудительное стремление к более или менее сносной жизни. С подвластными майору людьми ничего нельзя сделать, тащить их в каретник барон не имеет права. Дело дошло до того, что бывшие крепостные Динсдорпа чуть ли и шапки не перестали снимать, когда он проезжал мимо. Динсдорп всячески старался отомстить им. Не давал дров из леса, но мужики обходились и своей рощей, где деревья прямо как грибы росли. Запретил корчмарям продавать им пиво и водку, но тогда люди майора приспособились гнать дома такое доброе питье, что даже окрестные динсдорповские крестьяне наведывались к ним тайком угоститься — ясное дело, к великому урону своего господина и восьми корчмарей. Однажды он даже надумал перегородить эту самую дорогу, чтобы жители Осинового не могли попасть ни туда, ни обратно. На том и другом конце своих границ поставил рогатки и караульных парней, да только тут дело кончилось для него вовсе нескладно. С утра, значит, на дороге рогатки, а после обеда подъезжает к ним какой-то большой шведский военный чин — охотился в имении владельца Осинового. «Это что за штука, почему еловые рогатки поперек дороги?» — «Так и так, ему объясняют, господин Динсдорп не желают, чтобы люди отставного майора ему дорогу портили». Чин даже кровью налился: «Это еще что за новости — его дорога! Дороги — они для всех, никто никому не может запретить по ним ездить!» Созвал осиновских крестьян, повелел убрать все рогатки, свалить в костер и сжечь. Через неделю Динсдорпу прибыло извещение явиться в Ригу — пятьсот талеров штрафа, а иные божатся, что еще и три дня в тюрьме ему пришлось отсидеть.

Своим рассказом Комариный Бренцис просто восхитил ратников. Что может быть приятнее, если какому-нибудь барину тоже приходится несладко! И когда взбирались на Осиновую гору, даже котомки показались куда меньше и мушкеты легче. Кто посмеивался, кто еще расспрашивал, а кто помоложе — так и посвистывал.