В селении устроили привал. Посередине поляны — качели, еще с Пасхи, мальчишки и сейчас висли на них; сразу видать, что свободно живут, прямо как вольные. Вода в колодцах чистая и прохладная, жаждущие путники припали к ней, только изредка отрываясь, чтобы перевести дух. Осиновцы оказались очень гостеприимными. Узнав, что это за люди и куда направляются, даже бочонок пива на поляну выкатили. Им уже тоже объявляли о созыве ополчения, но прямого распоряжения еще не было, к тому же они были уверены, что майор сумеет избавить своих людей от этой неприятной повинности. До чего же избалованный народ, даже позавидуешь этаким!
Сразу же за равниной начались огромные незнакомые леса, в которых никто из отправившихся в поход еще не бывал, но зато осиновцы могли рассказать о дорогах по крайней мере в пределах дневного перехода. Надо думать, что и самый бескрайний лес должен где-нибудь кончиться, а за ним опять начнутся поля с населенными дворами. Отдохнув, ополченцы в бодром настроении направились вниз с Осиновского взгорья снова на север и только на север.
Постепенно рыжея, лес утратил синеву. Вот уже отчетливо виден сосняк, да только не очень высокий, — может быть, там мочажинник или мшарина. Навстречу выехала блестящая лакированная коляска, запряженная парой вороных; в коляске барин с мамзелькой, на козлах бородатый кучер и паренек в сером кафтане с медными пуговицами, верно, слуга. Когда приблизились, стало видно, что у барина во всю грудь рыжая борода лопатой, а обрюзгшее лицо, цвета медной кастрюли, поперек себя шире. На ополченцев только что начало действовать осиновское пиво; они шагали по четыре в ряд, даже и не собираясь уступать дорогу. Барин склонился, навалившись на зажатую между коленями суковатую палку, — верно, страдал от ломоты в костях. Тяжелые веки поднялись, блеснули злые глаза, точно как у Холгрена. Комариный Бренцис воскликнул так громко, что даже в последнем ряду могли услышать:
— Ей, право, этот самый и будет Динсдорп!
Возможно, так оно и было, ведь нечистый, стоит его только помянуть, тут как тут. Сытые вороные повернули головы в одну, в другую сторону, потом остановились, чуть не ткнувшись мордами в первый ряд, в котором шли Криш, Марч, Гач и Юкум. Кучер побагровел, как и его господин. Надо полагать, что от крика рот у него разъехался до ушей, но из-за большой бороды это не было видно.
— Дорогу, рвань этакая, коли господа едут! Тащатся, ровно бараны!
Болотненские уже жались к обочине, да и лиственские струхнули, но пока что выжидали — что станут делать сосновцы. Эка уже очутился по ту сторону канавы, Тенис старался спрятать мушкет за спину Клава, будто украл оружие или нес его с каким-то злым умыслом. Остальные, кинув взгляд на Мартыня, не шевельнулись. А он, сверкая глазами, уже спешил сюда из задних рядов.
— Чего орешь, борода! Сам сворачивай, места хватит! Не видишь, что войско идет?
Верно, бородач так и поступил бы, во всяком случае он уже подтянул вожжи, и стычка закончилась бы более или менее мирно. Но все испортил второй бородач — сидевший в коляске. Лицо у него стало уже не бурым, а сизым; опираясь на узловатую палку, грузный, задыхающийся, он в безумном гневе выскочил из коляски. Голос его нимало не напоминал человеческий голос, скорее, это был рев разъяренного быка:
— Скоты! Псы! Падаль этакая! Я вас научу господ почитать!
Палка его взлетела над головой Мартыня. Но тут Криш, точно молодой олень, одним прыжком выскочил из рядов, приклад тяжелого мушкета грохнул по широкому лбу, тотчас же алая струя по носу хлынула в бороду, трость упала за спиной барина, руки скользнули вниз; барин потоптался так, будто кто-то выдергивал у него землю из-под ног, потом повалился на коляску. Удар был не смертельный, только оглушило. Стычка и сейчас еще могла закончиться на этом, потому что кузнец так же быстро приладил обратно меч, как и выхватил его. Но на этот раз безумцем, полезшим на рожон, оказался кучер. Отчасти сказалась выучка ладно вымуштрованного господского кнутобоя, отчасти просто потому, что ополоумел с перепугу. Кнут свистнул в воздухе, конец его, с завязанным узлом резко обернулся вокруг шеи Криша. Тот громко вскрикнул. Крик его, точно искра, попавшая в порох, мгновенно потряс всех сосновцев и добрую половину лиственцев. Люди гурьбой навалились на господскую коляску, за ноги стащили наземь рыжебородого, схватили его не то шесть, не то восемь пар рук. Кучер перелетел через головы и шмякнулся на покрытый жидкой грязью гравий. Поначалу он упал навзничь, потом вверх тормашками и еще раз навзничь — его толкали, пинали, кто-то выдернул у него из штанов рубаху, завернул на голову, другой стянул штаны, у Клава в руках уже очутился кнут. Засвистел он совсем не так, как когда обвился вокруг шеи Криша; кучер вопил истошным голосом. Слуга все это время сидел белый словно мел, а тут взвился, как подкинутый, соскочил с козел, махнул через канаву и припустил по полю такими скачками, что иная собака, будь у нее ноги покороче, и не догнала бы его. У мамзельки, забившейся в угол коляски, глаза округлились, как у курицы, рот широко раскрылся; следуя примеру слуги, выпорхнула и она, перепрыгнула через канаву, пробежала немножко, споткнулась в овсах, запутавшись в своих юбках, растянулась и заскулила. Двое мужиков за шиворот стащили барина с дороги и перекинули через канаву, так что ноги остались на дне ее, а голова на том краю. Двое других так же оттащили кучера и бросили рядом с барином. Увлеченные борьбой, подскочили и те, кто еще не успел в ней участвовать, и, выхватив мечи, направились к этой проученной двоице, чтобы ее прикончить. Но вожак твердо встал на пути, и во всем его облике и голосе было что-то такое, чего нельзя не послушаться.
— Ладно, бросьте, хватит с них взбучки!
Тут и болотненские расхрабрились. Набросились на коней и коляску, ножами и мечами искромсали упряжь, нахлестали гладких вороных — те, фыркая, унеслись в гору, к Осиновому. Коляску опрокинули, трижды перевернули и оставили в канаве кверху колесами. Но тут Мартынь дал команду, люди живо построились в ряды и тронулись так поспешно, будто куда-то опаздывали.
Когда топот ополченцев затих в лесу, барин медленно и осторожно поднял голову и взглянул на своего соседа. Правый глаз барина был залеплен ссохшейся кровью, он смотрел только одним левым. Тут точно так же поднял бороду и кучер, у него левый глаз был закрыт огромным синим подтеком, он видел только правым. Так они долго и недоуменно глядели друг на друга, пока у кучера не затряслась борода, а у барина по левой щеке не скользнула большая слеза. Наверняка это была первая слеза на его господском веку.
В лесу строй рассыпался, люди шли беспорядочной гурьбой, так было и легче продвигаться, и свободнее разговаривать. Мартынь, шагая в сторонке, временами усмехался, его войско становилось все гомонливее. Первая стычка прошла успешно, закончившись полной победой, — это воодушевило и подбодрило всех. Люди, захлебываясь, пересказывали друг другу, как все это произошло, будто кого-то из них там не было. Принимавшие в битве самое деятельное участие лишь изредка роняли словцо-другое, зато громче всех разглагольствовали болотненские. Один будто бы рвался-рвался, да так и не смог дорваться до живодера, другой стоял в сторонке только потому, что хотел в нужную минуту подоспеть на помощь, если кому-нибудь придется туго, третий, оказывается, кричал: «Мечом его в брюхо!» — да только остальные не хотели его слушать либо не слыхали. Но уж зато все они гуртом гнали слугу, резали упряжь и свалили в канаву коляску — в конце концов им и впрямь стало казаться, что именно они-то и выиграли это сражение. Тенис шел понурившись, неведомо с чего все еще багровый. Эка счел нужным оправдываться: он же перепрыгнул через канаву, чтобы лучше прицелиться и застрелить этого рыжебородого. Инта, которая шла с ним рядом и которой он главным образом все и выкладывал, соглашаясь с ним, кивала головой: ну да, ну да, понятное дело, да только целился он, выходит, через плечо, как господа на поединках стреляются, потому как спина его была аккурат против цели. Криш время от времени тайком поглаживал красную саднящую полосу на шее, под ухом у него даже кровь выступила.
