Часа два этак гомонило войско Мартыня, потом постепенно стало стихать, да и шаг начал замедляться. Давно уже они свернули с большака, который тянулся к востоку, в сторону Лубанов. Дорога, о которой рассказывали осиновские, была заброшенным и ныне сильно заросшим зимником с лужами грязи, серыми топями, закиданными ветками. Вокруг пузырились болота, местами там виднелись черные, поросшие камышом и ситником вадьи, а на сухих местах островки мелких березок, крушины и рябины. Обомшелые сосенки с жидкими зубчатыми макушками не давали тени. Впрочем солнце уже клонилось к закату — видно было, как тусклый красный круг за серым окоемом неба, который с каждой минутой становился гуще и темнее, опускается все ниже. Нещадно парило, душный зной лился с вышины, наплывал от воняющего прокисшей тиной болота. Не чувствовалось ни малейшего дуновения. У ополченцев пересохли глотки, дыхание прерывалось, пот лился ручьями, ноша за спиной стала невиданно тяжелой, мушкеты то и дело приходилось перекладывать с одного плеча на другое, ноги подымались вяло, неохотно. Напиться было негде, вода в ямах у обочины — бурая и кишит всякой нечистью, даже присесть и отдохнуть негде. Правда, вдалеке сквозь серую дымку вроде бы и мелькнула плотная чернота густого леса, но, наверное, это просто мерещилось, потому что, сколько ни шли, лес оставался так же далеко. Вокруг шагавших зудели облака больших коричневых оводов, садились на котомки и тоже следовали на войну. От оводов еще можно было отбиться, но оголодавшие комары кидались на руки и лицо, лезли под шапку и за ворот. Убивая и отгоняя их, ополченцы измучились куда больше, нежели перепрыгивая через топкие места и перекладывая ружье с плеча на плечо. Тридцать шесть человек растянулись сажен на пятьдесят, а те, кто послабее, шли по двое, по трое и отстали еще больше. Мартынь остановил сосновцев и велел дожидаться, покамест подтянутся остальные. Махнул Клаву и отошел в сторонку, чтобы другие их не слышали. Он взмок, как и все, но усталости не заметно было ни в поступи, ни в фигуре, хотя ноша у него по крайней мере раза в полтора была тяжелее, чем у других.

— Как прикидываешь, не смеркается уже?

Большую часть жизни проведя в кузнице, он не очень-то знал все, что за нею, и не мог безошибочно определять время. Клав же был истым хлеборобом — он поглядел на небо, окинул глазами стволы сосен, затем покачал головой.

— Солнце повернулось этак о полдник, часа два после того мы прошагали, до заката часа с два еще остается. Не больше — ты глянь, оводов-то меньше стало.

И в самом деле, жужжание оводов заметно стихало, даже большая часть из сопровождавших покинула котомки ратников. Зато еще назойливее донимали комары. Люди обмахивались пучками сорванной полевицы и сосновыми ветками, причем, стоя на месте, они уставали куда больше, чем на ходу. Клав сердито хлопнул ладонью по лбу.

— Болотные, отборные, жалят, что твои осы, да оглашенные, прямо в глаза норовят. Чем к дождю ближе, тем они больше стервенеют.

— Думаешь, дождик будет?

— А как же без него? Ишь, тянется за нами, как дрема, — с заходом наверняка пойдет.

— Где же мы укроемся, ведь в этой жиже болотной даже присесть негде.

— Этакий дождь находит медленно, к заходу мы и на сухое место можем выбраться, есть же конец и этому болоту.

Узнав, что надо спасаться от дождя, ополченцы без понуканий двинулись живее. Клав с улыбкой заглянул в лицо Инте.

— Ну, воин, как дела? Не жалко дома — там ведь лучше было?

Инта только сердито глянула в ответ. Всю дорогу лиственские, а в особенности эта босота, болотненские, без конца приставали к ней, то набиваясь в друзья, то добродушно подтрунивая. Не мешало бы ей поглядывать, не гонится ли следом с хворостиной мать, а то не успеет загодя сигануть в болото. И чего это она в штаны не вырядилась, ежели в ратники пошла? А парня себе приглядела, с которым будущую ночку ночевать будет?

Сначала Инта старалась отвадить каждого из них, но скоро поняла, что она тут, как овечка в собачьей стае, — ото всех не отгрызешься, поэтому лучше стиснуть зубы и молчать. Лапотники этакие! Шлепают по лужам, пятый раз уже приходится останавливаться и поджидать их, а рот у каждого, что твое поганое ведро, даже окрики вожака мало помогают. Пускай уж пробрешутся, когда-нибудь да уймутся. И она оказалась права, — когда болото кончилось и сумерки сгустились, ухажеры уже тащились позади всех, сопя и задыхаясь, будто воз волоча, в то время как Инта шагала так же бодро, как и в первый час похода. У нее болели плечи от тяжелой ноши и спина взмокла от пота, но назло этим зубоскалам и пустобрехам она стискивала зубы и высоко держала голову.

Дороги, можно сказать, и вовсе не было. В густых сумерках на песчаное взгорье карабкалась смутно различимая, заросшая, давно заброшенная тропа. В поясе, окаймляющем болото, сначала шел чернолоз, выше — сосны вперемежку с березами, на вершине взгорья — ели с редкими кленами и рябинами. Под густой хвоей и листвой почти совсем темно, тропа, видно, и вовсе утерялась, ополченцы двигались наобум, бредя по островкам папоротника, перелезая через гнилые колодины и обходя сломанные и поваленные ветром деревья. Старшой болотненских Букис протиснулся к Мартыню и заговорил с ним. Говорил он коротко, произнося каждое слово раздельно; видать, злой, а может, и манера у него такая была.

— Долго еще будем мотаться по лесу? Пора и привал устроить. И завтра еще день будет. Парни с ног валятся.

Что верно, то верно, Мартынь и не думал спорить, решив вообще без нужды не прибегать к строгости, чтобы между отрядами не вспыхнула вражда и рознь.

— Я уж давно об этом думаю, да на этой поляне воды нету, а нас всех жажда томит. Вон уже низина вроде, а в низине должна быть какая-нибудь речушка либо ручеек. Как только набредем, так и привал устроим.

Букис и сам признавал, что иначе нельзя, но счел своим долгом еще проворчать:

— В темноте и глаза об сучки повыколоть можно.

И это было верно, но Мартынь думал о другом. Болотненские всё на отшибе держатся… Коли в дороге этак, то что же будет, когда до боя дойдет? Ни восемь, ни двенадцать, ни пятнадцать человек по отдельности не могут справиться с тем, что осилят тридцать пять скопом. Да и с лиственскими пока что еще нет единения, какое надобно, хотя с их старшим — Симанисом — сговориться, кажется, нетрудно. Спускаясь впереди всех по довольно крутому склону, они тихонько обсуждали с Клавом этот немаловажный вопрос.

Внизу и впрямь была речка, вроде бы и немалая, хотя в темноте хорошенько не разглядеть. Вот здесь и надо устроить привал. Перво-наперво набрали валежника, выкресали огня и развели три костра — каждый отряд для себя, неподалеку один от другого. Когда все сходили к речке и напились, предводитель приказал соорудить шалаши, чтоб укрыться от непогоды. Обосновывая приказ, он пояснил:

— Ночью наверняка будет дождь. Сами ежели намокнем — завтра солнышко обсушит, а вот порох подмочить никак нельзя, его нам пуще глазу беречь надобно.

Болотненские принялись за работу нехотя, с ворчанием. Самые усталые уже повалились на мох, подложив под голову котомки. И все же из пятнадцати человек кое-кто еще мог двигаться, они-то и поработали за остальных. В общем-то, соорудить шалаш было плёвым делом. К двум соснам приладить жердь, к ней прислонить еще жерди, поперечины привязать прутьями и покрыть еловыми ветками. Работать было легко: лес от трех костров кругом освещен. Правда, вожак заметил, что болотненцы свое убежище сварганили нерадиво; пойдет дождь посильнее — подобное укрытие не спасет. Но он сдержался и не сказал ничего, не желая их озлоблять.

Инта сновала, как челнок. С обеих сторон костра вбила по развилке, сбегала к речке, зачерпнула в котелок бурой болотистой воды и повесила его над огнем. Ячневая крупа и копченая свинина были у каждого ратника в котомке — крупу Инта засыпала сама, взяв у каждого по горсти, а мясо велела отрезать самим. Вожаку — первому, остальные откромсали себе примерно по такому же куску. Чтобы потом можно было их отличить, один обвязал свой кусок полоской лыка, другой проткнул сучком из жимолости, третий с краю на коже сделал зарубку, четвертый сказал, что узнает и так по треугольной форме. Тенис, известный обжора, потянулся с куском сала в добрый кулак, но вожак вовремя успел схватить его за рукав.