— Ну, каково тебе тут живется?

— Да как оно может житься в этакой западне. Днем еще ничего, а ночью спасу нет от крыс, лезут сквозь дыру, будто чумные.

— Это потому, что ты тут хлеба накрошил, съестное теперь нигде не валяется.

— Ну, как оно там наверху? Рига еще держится? Все так же палят? Когда же вы в наступление пойдете?

— Ишь ты, не терпится, как и отцу с матерью, — они тоже никак не дождутся. Как начальство прикажет, так и пойдем, а ты лежи знай и не шебарши; ежели дознаются — несладко тебе будет. Тогда уж не втолкуешь, что не лазутчик. Лучше не лез бы вчера в подвал, а сдался в плен, пленным ничего худого не делают.

— Да, не делают — брехня одна. Что, я не видал, как рижане с вашими расправляются, ежели кого поймают?! Так за язык и тянут: говори, как там у вас, где вы, сколько вас всего… С души воротит, я же не предатель, ничего я не хочу говорить.

— И воевать не захотел.

— За рижских господ что мне воевать? Разве же они жителей предместья считают людьми? Собаки мы тут за этими стенами, только тем и кормимся, что немцы через вал швырнут. Когда с базара с мешком репы идешь, так, будто вор, за углами хоронишься. Отцу ремесленничать не дают. То на талер, то на два, то на пять штрафуют. В последний раз и тюрьмой пригрозили и этот домишко отнять. А еще гонят с русскими биться! Хоть бы кормили! Раз в два дня, и то конина без хлеба, может, еще падаль какая. Все нутро выворачивает, как вспомнишь.

— А что, верно, будто они там голодают?

— Так и дохнут с голоду да от чумы! Все лазареты завалены, в каждой комнате либо уже кто-нибудь испустил дух, либо вот-вот преставится. На улицах падаль гниет, не пройти — да ты что, сам этой вони не чуешь? Сущий ад!

Он внезапно смолк, даже челюсти его перестали жевать. Голубые глаза робко взглянули на русского солдата.

— А чего это ты меня выспрашиваешь? Уж не хочешь ли донести?

— Об этом не беспокойся, ты меня еще не знаешь.

— То-то и оно, что не знаю. И как это ты вчера разнюхал, что у нас тут подвал и что я тут скрываюсь? Не сказали же тебе мать с отцом?

Мартынь улыбнулся.

— Нет, не сказали, да только скрыть не могут, — у кого глаз наметан, сразу поймет, что тут что-то неладно. Поглядываю это я, с чего бы мать твоя глаз от половичка не отводит? И отец, как переступает порог, обязательно притопнет — будто сказать хочет: не гудит ведь, никакого люка тут и в помине нет! Прямо как дети, и не говорят, а все равно проговариваются, видать, жульничать им на своем веку не доводилось. Да, скоро уж начнется; если не нынешней ночью, так следующей. Как загрохочет вовсю, так и знай, что это мы на приступ пошли. А тогда вылезай и норови в город пробраться; кто в этой суматохе разберет, где ты пропадал и что с тобой было?

Юноша облегченно вздохнул.

— Я и сам то же надумал. А ты что, уже уходишь? Побудь еще немного, расскажи что-нибудь, я тут ровно в мешке, со скуки сдохнешь.

— Не могу, братец, тяни уж дальше свою лямку, коли взялся. В два часа нам надобно в караул.

Всю ночь, а сегодня с самого утра караул расхаживал вдоль палисада и неогороженного места, где домишки стояли сами по себе, разбросанно. Немногим оставшимся жителям строго-настрого было запрещено выходить: рижане во что бы то ни стало хотели захватить языка, верно, для того, чтобы выведать более точные сведения о замыслах противника. Самым наглым образом, точно из-под земли, из какой-нибудь щели внезапно появлялись несколько конных и так же внезапно пропадали, точно сквозь землю проваливались, когда сверху из укрытий по ним открывали огонь. Говорили даже, будто одного задремавшего караульного солдата утащили с собой, но так ли это, никто не знал.

Перекинув, мушкет через плечо, Мартынь расхаживал от поваленного в одном месте палисада до какого-то строеньица — не то сарайчика, не то хлева. Если сделать десять шагов вверх по косогору, то за сарайчиком можно видеть Мегиса, разгуливающего таким же образом, только мушкет он держал под мышкой, чтобы сразу же пальнуть, если кто-нибудь голову высунет. Когда Мартынь поднялся в первый раз, Мегис дико завопил, загоняя в хибару старуху, которая вылезла ловить удравшего кота. Затем снова все стихло. Слышно было, как наверху в песчаной траншее негромко переговариваются и смеются солдаты; никакой боевой предосторожности не соблюдалось, внизу ходят караульные, даже приятно, если со скуки доведется чуток пострелять.

Из-за угла изгороди показались два офицера; Мартынь сразу же узнал их — его барин с русским приятелем. Шагали они нетвердо — акуловские бутылки наверняка опустели, — зато громко и смело переговаривались, У Плещеева шапка сдвинута на ухо, он все выхвалялся, размахивая руками.

— Два-аряне — плевал я на дворян! У батюшки мово в московских торговых рядах лавка с красным товаром, его отец был костромской крепостной, ну и что с того? Дома отец ест из фарфоровой миски — настоящий заморский фарфор, ей-ей, не вру!

На полуслове челюсть у него отвалилась, глаза выпучились и округлились, такие же глупые, как у застигнутого врасплох зайца. Офицеры внезапно остановились, вытянув шею и пригнув голову, словно для того, чтобы лучше что-то разглядеть. Мартынь тоже вытянулся, застыв на месте, собираясь отрапортовать начальству, но когда они этак странно уставились, и он повернул голову.

Снизу из-за угла палисада во весь опор вынеслись три шведских кавалериста — лошади скакали, вскинув головы, закусив вспененные удила, высоко взметывая задними ногами песок. Вот они в каких-нибудь двадцати шагах. Раздумывать было некогда, Мартынь выстрелил. Один из всадников повалился навзничь. Но тут же стрелявший почувствовал, как в лицо и в глаза ударили горячие брызги, ощутил мягкий, но все же сильный удар в грудь и, как мальчишка, плюхнулся на песок. Солдат шведов не соблазнял, видимо, офицеры казались им куда более заманчивой добычей, они кинулись к ним. У Курта в руке уже очутился палаш, он успел отскочить в сторону и ткнуть им, но от волнения и спьяну задел только рукав всадника, а может, и руку. Стройный усатый швед мгновенно смекнул, что этого с палашом в руке живьем все равно не взять, а может, и смекнуть не успел, а просто, отбивая оружие противника, откинулся набок в седле и рубанул. Стальной клинок шмякнул, русский офицер сник, как подкошенный, из-под затылка по желтому песку быстро расплылась красная лужица.

Плещеев даже оружие не успел выхватить. Второй конный также на скаку пригнулся, перехватил палаш в левую руку, сжимавшую поводья, а правой ухватил офицера за шиворот. Резко осаженный конь, повернувшись на задних ногах, крутнулся волчком и вспахал глубокую борозду, ноги Плещеева описали в воздухе дугу. Он упал на спину, и тут же его поволокли по откосу. Мартынь схватил мушкет за ствол, двинул им, сам не разбирая куда. Швед вскрикнул, рука его выпустила надорванный ворот. Плещеев мешком рухнул наземь. Вновь потеряв равновесие от собственного удара, Мартынь пошатнулся, стараясь удержаться на ногах. А долговязый усач уже мчался мимо него. Вот он прильнул к гриве коня и закинул руку, нанося удар. Что-то кривой лентой блеснуло над головой Мартыня. Всего один короткий миг он глядел в злобные глаза всадника, затем зажмурил свои. Не прошло не только секунды, но даже и полсекунды, а ему казалось, что тянулась целая минута, хотя ничто так и не коснулось его головы. Он не увидел, что эти злобные глаза внезапно расширяются, что вместо злобы в них мелькает кое-что иное, что усатое лицо побелело как мел, а рука с занесенным палашом отдернулась, точно прикоснувшись к раскаленному железу.

Когда пораженный Мартынь вновь открыл глаза, конники уже исчезли за углом палисада, а со стороны крепости затрещали мушкеты. Пули тыкались в песок вокруг него, что-то ужалило кузнеца в бедро, но укус был такой ничтожный, что он еле-еле почувствовал. Конь без седока, ошалело фыркая, метался в проломе; барон лежал в красной луже, а русский офицер, ругаясь на чем свет стоит, копошился в песке и никак не мог подняться на ноги. Ни о чем не думая и ничего не сознавая, кузнец ухватил его за тот же надорванный ворот, взвалил на спину и побежал на пригорок. Из окопов тоже стреляли и что-то кричали, видимо, чтобы он не путался под ногами. А куда же ему с офицером деваться? Стрелять-то в него не станут — непроизвольно мелькнула мысль. Пробегая мимо барона, он успел заметить, что один глаз у того не закрылся, но уже не сверкает, невидящий и остекленевший.