Ветер все крепчал, временами налетал настоящий порыв бури, с треском гнулись ели, даже кусты понизу косматились, точно вздыбливаемые вихрем. Не раз попадался на пути сломанный посередине ствол, белые изломы которого виднелись на высоте в три-четыре сажени, а разлапистая вершина оказывалась воткнутой в землю. Когда ветер и шум леса на минуту стихали, где-то ясно слышалось что-то похожее на собачий вой. Некоторые мудрецы объясняли, что это-де бывает, когда сухое дерево трется о сырое, но Инта, знавшая все лесные голоса, шепнула Мартыню:

— Волки!

И под вечер впервые за весь поход им довелось встретить этих злобных лесных хищников, В четвертый раз впереди засинела равнина, на этот раз она казалась намного шире всех предыдущих. Может, лес уже кончается и открываются поля с жилыми усадьбами, где можно укрыться ночью от несносного дождя, все время гнавшегося за ними с юга. Кришу и Симанису, угодившим нечаянно в разведчики, и в этот раз пришлось заняться своим делом.

Оказалось, что пока еще это не равнина, а всего лишь заросший полевицей и островками тальника покос, такой длинный, что другой его конец, за изгибом леса, нельзя разглядеть. По ту сторону высятся деревья — видна только их верхняя половина, хотя взгорка тут никакого нет, покос приходится на тот же уровень, что и местность, по которой до сих пор шли. Наверно, там снова начинается какой-нибудь ольшаник либо новое болото — разведчики пошли проверить. Да, луг заканчивался довольно крутым откосом, внизу — лиственный лес, на вид не очень топкий. Пока они стояли за кустом, тихо переговариваясь, обоим в нос ударил отвратительный запах падали. Не успели они разобраться, откуда эта вонь, как из зарослей чернолоза вынырнул большой серый зверь со стоячими ушами и толстым хвостом. За ним второй, третий — да тут, пожалуй, их десяток, а то и вся дюжина, но разведчикам даже в голову не пришло считать. Вереницей, как солдаты, ступая след в след, они в каких-нибудь ста шагах медленно, точно усталые, протащились мимо по лощине. Когда они, принюхиваясь, вскинули головы, стало видно, что морды у всех красные, некоторые вымазались по уши. Наверно, наскочили в лесу на отбившуюся от беженцев корову или набрели на брошенную конягу, заеденную оводом, как у того эстонского семейства… Но внезапно эти размышления разведчиков оборвались. Позже всех из кустов вылез еще один, огромный, с мохнатым хвостом, видно обожравшийся больше всех и потому самый ленивый. Красная морда его была все время вскинута, пасть раскрыта, в белых зубах закушенная кость. Разведчики еще долго видели его перед собой, хотя волк уже исчез в луговой траве и тальнике. Потом они переглянулись, но не сказали ни слова. Симанис просто побелел, у Криша по щекам катились капли пота. Лес колыхался, сердито шумя, казалось, что он вот-вот извергнет на опушку что-нибудь еще более ужасное. И только когда, возвращаясь, увидали сидящих на земле товарищей, Симанис подтолкнул Криша.

— Ничего им не говори… Одному вожаку…

Криш только головой кивнул, он как раз думал о том же. Пес лаял, выбежав к опушке, вздыбив шерсть. Инта, понаблюдав за ним, сказала:

— Волков чует.

Болотненцы расхохотались — а может, львов либо тигров? Из Эстонии разные звери захаживают. Инга Барахольщик ржал, точно ополоумев: прошлой весной вот такую же девку в Эстонии слон забодал. Но Симанис накричал на них так неожиданно и гневно, что они сразу замолкли, а Мартынь удивленно оглянулся и пожал плечами. Хорошо, что разведчики не сказали о виденном на той стороне луга — небось тогда не ржали бы.

Первые вестники непогоды черными валами перекатывались над равниной. Упали редкие тяжелые капли дождя, предупреждая, чтобы люди укрывались, пока еще не поздно. Да где же тут укроешься? Ополченцы спустились вниз и побрели лесом. Черная ольха и береза, редкие болотные ели с призрачными белыми бородами лишайников, трепещущими на ветру… К закату дождь нагнал ратников; пока еще хоть деревья немного укрывали, да только это ненадолго, впереди все светлее маячили прогалины, капли уже падали на спину и плечи. Воркотня болотненских становилась все более злобной, покамест не послышались громкие, хотя и приглушенные ветром крики:

— Привал пора!.. Привал! Не станем мы искать погибели в этой чертовой прорве!

Мартынь взобрался на какой-то пень и обернулся.

— Ладно, согласен, да только укажите, где устроиться-то.

Да где уж тут устроиться — лес пошел и вовсе необычный. Деревья кривые, тянутся кверху на обнаженных, выгнутых под углом корнях, держатся в трясине, точно вцепились самыми кончиками когтей, вокруг них черноземная жижа, налипающая на сапоги и срывающая с ног лапти. С наступлением сумерек усилился и дождь, хотя ветер немного утих и стало заметно холоднее. Но глаза приспособились к постепенно сгущающейся тьме и все еще довольно хорошо различали окрестность. Ратники выбрались на подобие какого-то островка с десятком замшелых елей, высившихся над выгнутыми корнями и глубокими вадьями вокруг, примостились на выступах корней, где можно было привалиться спиной к стволу дерева. Развести костер нечего и думать, всухомятку пожевали то, что еще нашлось в сумках и котомках; все так устали, что есть даже не хотелось, только и думали о том, как бы скоротать тягостную бессонную ночь.

Мартынь был так погружен в мрачные думы, что даже котомки не развязал. Симанис и Криш сидели под этой же елью с другой стороны и о чем-то перешептывались, но Мартынь не прислушался. Напротив, на корнях соседнего дерева, кто-то прикорнул так близко, что колени их соприкасались. Мартынь заметил, что тот дрожит, значит, насквозь промок и замерз. Нагнувшись и пристально вглядевшись, он узнал Мегиса.

— Ты, видно, совсем промок? Садись рядом да привались ко мне, оно и потеплее будет.

Но пленный еще дальше отодвинул свои колени.

— Не могу я ни сесть рядом, ни привалиться.

— Неужто так окоченел?

— Нет, не потому… Я… У меня… От меня надо подальше… Я всех… вшами наделю.

— Вот оно что, Мегис, горемычный! И много же ты, видать, перенес.

Мегис тяжело вздохнул, и в этом вздохе слышались слезы.

— Много, много, страх как много. А что ты думаешь, семь лет — это шутка?

— Что ты врешь? Не станешь же уверять, что семь лет бродил по лесам?!

— По лесам только с этой весны, а все остальное — по белому свету.

Мартынь подумал: слыхать слыхал, но видывать таких бывалых людей еще не приходилось. Стало быть, он многое знает.

— В сон тебя, верно, еще не клонит, да и соснуть в этакую ночь все равно не удастся. Расскажи-ка лучше, что тебе довелось пережить.

Двое сидевших с другой стороны ели поддержали — пускай рассказывает. Эстонца не надо было упрашивать, видно, ему самому давно уже хотелось все рассказать, только вот слушателей не находилось. Хоть и глупо это, но каждому кажется, что на душе легче станет, если другие узнают о перенесенных тобой страданиях. И вот Мегис начал рассказ, подолгу роясь в скудном запасе нужных латышских слов, наверняка что-то произнося не так и противоположное тому, что хотел сказать. Порою слушатели, сомневаясь или вовсе не веря, перебивали его, но он слышал только себя одного, а до других ему не было дела. Столько лет ему не давали говорить — как же теперь удержишься, когда язык, наконец, развязался?

Каждому судьба заранее уготована. Один родится и умирает в том же самом овине, из дому выбирается раз в год, когда с господским льном надо ехать в Тарту, и разнообразия-то в жизни — порка на господской конюшне, да и то, коли повезет, дай бог только раз в месяц. Иного власти заберут на войну, и случится, что он лет через тридцать вернется, чтоб его вскоре зарыли рядом со старухой и умершими от моровой оспы детьми. Уже на крестинах Мегиса стало ясно, что на роду ему написана бродяжья жизнь. Первая крестная, хватив лишку, перепутала его, завернутого в белую пеленку, со штукой холста и кинула в ларь, и долгое время все, кто собрался на крестины, искали его как угорелые, пока не сообразили, где он, задыхаясь, орет. Другая, неся его в церковь, запнулась о поваленный ветром плетень и упала в грязь. По дороге домой захмелевшие мужики, и первым среди них — собственный отец, придумали забаву — перекидывать мальчонку из рук в руки. В конце концов он посинел и зашелся.