— Уж не тот ли, что, говорят, в Атрадзене насилие над служанкой учинил? Она потом утопилась в пруду, а самого его, подлеца, задушил подручный садовника на берегу Даугавы.

— На берегу Даугавы? Может быть, я об этом ничего не слыхал. Но это возможно, и ты говоришь верно: подлец он был, хвастун и распутник, хотя в остальном верный и отважный слуга нашего великого Иоганна Паткуля.

— Этого вашего Паткуля, говорят, шведы тоже поймали и пришибли?

Барон съежился, словно от прикосновения к открытой ране, а через минуту слабо махнул рукой.

— Не будем говорить о нашем несчастном герое, это слишком тяжело. Со смертью Паткуля потерпела поражение еще одна попытка дворянства подняться на освободительную борьбу. А ныне надо попытаться снова. И уж эта попытка не должна быть напрасной, иначе все погибнет…

Он неожиданно замолчал и впервые внимательно и испытующе посмотрел прямо в лицо Мартыня.

— Но это слишком серьезный разговор, об этом потом… Да, что же я хотел еще спросить, что, бишь, у меня было на уме?.. Ах да, я подумал, что у того атрадзенского садовника с господской служанкой было нечто подобное, что и у тебя с Майей. Еще немного, и меня постигла бы та же участь, что и Шрадера на берегу Даугавы. Ты ведь замыслил то же самое, что и тот парень, не так ли?

Кузнец шевельнулся, голос у него перехватило, и все же он зазвучал угрожающе:

— И об этом не будем говорить, господин барон. Мужику тоже тяжело, хотя, конечно, вы и представить этого не можете.

Курт кивнул головой.

— Конечно, не будем говорить об этом. Что сделано, того не вернешь и не переделаешь, пусть уж лучше прошлое не примешивается там, где нужно думать о настоящем… Вы, верно, размышляете сейчас, каким это чудом выбрался я из могилы и снова заявился сюда? Нет, я был не в могиле, а всего лишь в тюрьме, хотя разница не так уж велика — видишь, что от меня осталось. И чуда тут никакого нет, добрые друзья и деньги творят больше, чем все чудеса, больше, чем дворянский бог и шведский черт, вместе взятые. Но эти годы, эти годы… ни в одном пекле не может быть ужаснее!

Он передернулся, точно от холода, но на щеках его вспыхнули алые пятна.

— Проклятые шведы и стократ проклятая Рига! Бич дворянства и несчастье всей Видземе. Растет, как Вавилон, и разрушает все, что мы здесь воздвигли и укрепили. Это просто нарыв на теле нашей страны, и, покамест он гноится, не будет ни благоденствия, ни мира. Тюрьмы ее — зловонная клоака, в которой живьем гниют потомки славных ливонских рыцарей. Наши предки сами основали Ригу для надежной защиты и для укрепления мощи своей власти, а кто теперь властвует в этой грозной крепости? В замке разместился шведский гарнизон, в судах засели предатели дворянства и пузатые бюргеры. Они пытают и судят тех, кто единственно имеет наследственное право судить и властвовать. Сброд со всего света жиреет на наших хлебах и воображает, что только они подлинные господа. Развращают мужиков, дают убежище всяким мерзавцам и беглым, чтобы только заполучить рабочих, ремесленников, моряков и солдат. Помещики не смеют востребовать свою собственность, — за это их самих бросают в подвалы. В креслах ратманов сидят купцы-толстосумы, за судейским столом — пришлые ростовщики-чужеземцы, дерзающие протягивать лапы даже к нашим имениям, может, даже бывшие морские разбойники…

Кузнец резко перебил его.

— Пан Крашевский грабителями зовет всех захватчиков, которые распоряжаются в нашей стране. Так оно, верно, и есть.

Курт нахмурился и вновь пристально поглядел на Мартыня.

— Пан Крашевский… да… отчего бы ему так не заявить, ему ни терять, ни отвоевывать нечего… В рижской тюрьме он тоже не валялся… Очень уж вы его слушаете, себе на беду. Никто даже не пришел на помощь, когда шведы меня забирали. Твой родной брат… Ну, да оставим это, прошлого все равно не воротишь.

Барон провел костлявой рукой по желтому лицу с щетинистой бородой, точно отгоняя страшные видения былого.

— Ты, кузнец, верно, думаешь, почему это я заявился к вам в овин и проехал мимо Атрадзена, где правит моя двоюродная сестра? Что ж, завернул я туда, но представь себе, как меня там приняли! Даже в дом не пустили, да, не пустили в дом, даже порога не перешагнул, хотя она смотрела в окно и наверняка узнала. Именно потому и не пустили, что узнала. Допустим, она могла подумать, что я просто сбежал, значит, принимать меня опасно, но ведь не это главное. И у нее, и у старой баронессы на уме иное. Имение у меня отняли, это им точно известно, меня же изгнали. Даже в лаубернской богадельне мне нельзя приютиться, как Яну-поляку. Последний бродяга я, но что им до того, что я повешу торбу и пойду бродить по округе, — это не родственницы и не женщины, а две ненасытные вороны. Да и по родословной выходит, что они мои наследницы, а сам я — человек, лишенный прав и вне закона, хуже покойника — ведь у покойника есть право на земельную собственность в три аршина длины, ее никто не может отнять. Вдова барона Геттлинга и его дочь могут законно унаследовать Танненгоф, мне в Риге уже шепнули кое-что на этот счет. Теперь ты понимаешь, кузнец Мартынь, почему я сейчас здесь и счастлив оттого, что ты не гонишь меня из своей каморы.

Мартынь все понял, только очень уж странными и невероятными казались родственные отношения барона и дело с наследованием имения. Очень уж оно как-то просто и обыкновенно, как иной раз бывает у мужиков. И стыдно стало, когда барон заговорил о том, что его могут выгнать вон, причем и говорит это он, кажется, вполне серьезно. Неприятно смотреть на его полушубок, заячью шапку и обломанные грязные ногти. Отвернувшись, он проворчал:

— И чего вы, право, господин барон, как же это можно гнать… как-никак тут все ваше…

Брюммер покачал головой.

— Тяжело вам будет привыкать к новым владельцам. Вы еще доселе клянете старого Брюммера, а только вдова барона Геттлинга и его дочь по-другому натянут вожжи — узду на вас наденут, пахать на вас будут; в каток они мужиков умеют запрягать…

Он внезапно замолк и произнес совсем иным голосом:

— Что ж ты не предложишь мне поесть? Со вчерашнего вечера ничего во рту не было, только у возницы моего в кармане черствая горбушка нашлась…

Мартынь взволнованно вскочил с табуретки — и как это ему самому не пришло в голову?! Но разве же мог он представить, что барону захочется есть так же, как простому мужику. Обернулся к отцу, сидящему в своем углу. У старого Марциса было такое лицо и такой взгляд, что лучше не подступайся. Мартынь пошел и отыскал все сам. Неудобно было ставить на стол крупяную похлебку, заправленную салом, и полкаравая хлеба хотя и свежего, но темного от куколя. Кузнец сконфуженно потоптался возле стола.

— Не гневайтесь, господин барон, нынче у нас больше ничего нет.

Но барон даже не слушал его. Глаза его так и сверкали, когда он пристроился с березовой ложкой старого Марциса к миске с похлебкой, зачерпывая со дна побольше гущи и выбирая куски копченой баранины. Затем отрезал кусок хлеба и, когда тот исчез, — еще один; нож по черенок погружал в творог и выворачивал такую груду, что под стать только Эке либо Тенису Лауку. Жевал, плотно стиснув губы, оттопырив щеку, видно, что ел одними передними зубами, как обычно делают не имеющие коренных зубов. Хлебал, громко хлюпая, сперва сдувая с ложки лишний жир, — ну совсем как мужик, точь-в-точь! Надо думать, точно такой же человек. Кузнецу неловко было глядеть на барона, он отодвинул табуретку подальше в полумрак.

Поев и вытерев рот тыльной стороной ладони, Брюммер чисто по-мужичьи рыгнул, — видно, сразу же почувствовав себя лучше, хотя выглядел еще более усталым.

— И вы еще плачетесь в песне: «В ключевой воде студеной хлеб мякинный мочим!» От этакой похлебки и за уши не оттащишь! Если б мне ее в тюрьме давали! Власти на каждую душу отпускают ровно столько, чтобы с голоду не умереть, да начальник, сатана, крадет добрую половину, сам ожиревший, насилу в подвал спускается, зато выпущенных на волю ветер с ног валит, жена и дети не узнают.