Синеватые сумерки уже сменились красноватыми. Сугробы осели, только в чащобах леса под ворохом прошлогодней листвы и валежника еще виднелись посеревшие остатки снега. Выпадал он еще дважды, но быстро таял. Вот и нынче снова выпал. Хотя от вечерних заморозков образовалась тонкая корка наста, но разъезженный проселок полон воды, а воздух насыщен невидимой сырой дымкой.
Угли в горне почти потухли — отдавшись своим мыслям, кузнец поздно спохватился раздуть их. Но делать это уже не хотелось, хотя было еще светло и через полчаса поковка была бы готова. Мартынь, чувствуя усталость и отвращение ко всему, бросил молот и стал развязывать фартук. Заскорузлые ладони шаркали по задубевшей коже, и от этого шарканья на душе стало еще муторнее. По дороге прохлюпали сани, вот придержали лошадь. «Еще один заказчик, — подумал Мартынь и отшвырнул горячий кусок железа. — Чего ж это днем ехать, на то он и кузнец, чтобы ночью работать». Он выскочил вон, от злости даже дверь не смог закрыть как следует. Хоть и не вглядывался, но все-таки заметил на дороге сани с двумя седоками, причем один из них сидит впереди у самого передка, словно барина везет. Ездоки были гордые, даже не поздоровались, может, ожидали, что кузнец первым обратится к ним. Но Мартынь и не подумал это сделать; замкнув дверь, он даже и головы в их сторону не повернул. Хотел было броситься за угол вверх по тропке, где днем стекала ручейком снеговая вода, а теперь потрескивал ломкий, хрусткий весенний ледок, но какое-то предчувствие заставило его на минуту остановиться и бросить взгляд на того, кто прикорнул в санях, свернувшись, точно еж под дождем, глубоко промяв мешок для сиденья, подтянув ноги к самому подбородку, обхватив их руками в рукавицах. На нем был латаный мужичий полушубок, нахлобученный на уши треух; желтое лицо, как у богаделенского Яна, обросло тонким шерстистым пухом. Кузнец не мог с места тронуться, не веря собственным глазам, он даже вперед подался. И все-таки это был Курт фон Брюммер, их барон! Постаревший, а может, и больной, но живой и памятный тем, кто запомнил его так же хорошо, как Мартынь. Вот его желтое лицо скривилось в подобие жалкой улыбки, — барон кивнул головой.
— Здравствуй, кузнец! Да, это я…
Он откинул с колен лоскутную полость и выбрался из саней. Мартынь даже помочь не догадался. Барон стоял ссутулившись, немощный, руки без рукавиц сильно тряслись, когда он нашарил кошелек и стал платить вознице. Получив деньги, старикашка поворотил костлявую хромую кобылку в плетеной пеньковой упряжи с дугой, надтреснутой и обмотанной бечевкой у самой холки. Он изо всех сил дергал вожжами и помахивал измочаленной хворостиной, видно, торопился поскорее убраться; а ну, как барин передумает и заставит ехать дальше. Брюммер проводил его долгим взглядом, затем снова повернулся к кузнецу и скривился в жалкой, горестной улыбке. Когда он открыл рот, на месте выбитого переднего зуба некрасиво чернела щербина, — верно, потому он слегка и шепелявил.
— Боится, как бы я дальше не поехал; глупый старик, куда же тут дальше поедешь. У тебя ведь можно будет сегодня переночевать?
Наконец-то столбняк у Мартыня прошел, кузнец стал даже слишком расторопным и суетливым.
— Что вы, господин барон, и спрашивать нечего. Прямо поднимайтесь, в каморе тепло, как-нибудь устроимся…
Барон двинулся вперед, кузнец мелкими шажками, почти ступая след в след, шел сзади. Ошеломленный и растерянный от изумления, Мартынь даже в толк не мог взять, как же ему быть. Он глядел, как ноги барона в валяных сапогах, подшитых толстой желтой кожей, скользят, ломая тонкий ледок, как от каждого шага пошатывается бессильное, с трудом удерживаемое в равновесии тело. Точно ребенок, еще не умеющий как следует владеть конечностями… Тот, видимо, почуял, что о нем думают, обернулся и неприятно рассмеялся.
— Что, диковинно смотреть на мою походку? Это оттого, что ноги в санях онемели, а потом я совсем отвык двигаться — ведь сколько времени только и ходьбы было, что шесть шагов туда, шесть обратно. Первые дни за стены держался, рижане, верно, за пьяного принимали.
Мартынь не видел в этом ничего диковинного, скорее уж барон выглядел жалким. Вроде бы надо и помочь, да ведь как поможешь, коли он и ходить-то почти не в силах? И опять же чудно: как это он полезет в мужичье жилье, где пахнет овинной копотью и всю ночь напролет верещат сверчки? Где же это видано — барон у мужика?! Почему он не переночует в Атрадзене у родни? И с чего бы это он в залатанной шубенке и где-то одолженных валяных сапогах, — поди знай, как он из тюрьмы на волю выбрался, стоит ли еще его пускать к себе? Спохватившись, что дома ожидает отец, кузнец едва удержался, чтобы не схватить барона за плечо и не задержать. Но ведь это все-таки барон, как же его не пустить, коли он сам пришел и попросился?! В глубоком недоумении и растерянности Мартынь покачал головой.
Старый Марцис узнал гостя сразу, но на приветствие не откликнулся. Он так и застыл посреди каморы, только голову вскинул, как зверь, которому ударил в нос неприятный и угрожающий запах, точно кот, которого всю жизнь преследовали и травили псами, которому достаточно почуять вблизи кого-нибудь из этой породы, чтобы шерсть стала дыбом и когти сами собой выпустились. Сказалась не одна личная ненависть со времен старого Брюммера и палача Плетюгана — наследственное чувство многих поколений, живущее в крови, впитанное с молоком матери и выношенное в люльке, слаженной отцовскими руками… Только мгновенный взгляд кинул старый кузнец на сына, но в нем было столько упрека и гнева, что Мартынь съежился, точно был виноват в непоправимом прегрешении.
Старый калека тихонько убрался в самый дальний и темный угол, уселся на лавку, стараясь даже дыхание затаить. Там он и сидел, не сводя горящих глаз с барона. Тот, обмякнув, сел за стол, понурив голову, свесил с колен руки. Когда Мартынь зажег свечу, он поднял усталые веки и поглядел на сделанный кузнецом липовый подсвечник с ломаным крестом и плетеницами из листьев клевера, с выжженными по краям чашечками. Поглядеть-то он поглядел, но увидеть, верно, ничего не увидел, взгляд его сразу же обратился в тьму каморы, где-то там, даже за нею, выискивая что-то известное ему одному. Недобрый это был взгляд: несмотря на усталость и грусть, в нем проскальзывало что-то скрытое и опасное. Так же тихо, как и отец, Мартынь уселся на табуретку, но не смог долго выдержать этой гнетущей тишины.
— Значит, вернулись, господин барон, домой. А мы уж считали… тут говорили…
Брюммер очнулся и кивнул головой. Тонкие губы скривились в недоброй усмешке.
— Вернулся… Я понимаю, это вроде как из могилы… К тебе домой — у меня дома больше нет, я беднее тебя. У тебя хоть есть ремесло, вот этот овин для жилья, а у меня Танненгоф отняли, строго-настрого запретили сюда возвращаться; вернулся я тайком и за это опять могу подвергнуться новому наказанию. Но ты ведь не выдашь, долго я здесь не пробуду, только этой ночью мне некуда деться.
Барон — и вдруг некуда деться! Но Мартынь не высказал этого. Брюммер снова неприятно усмехнулся и сам продолжал разговор:
, — Так вы уж считали, говоришь? А почему бы и нет, у вас было полное основание считать, что я нахожусь там, где Фердинанд фон Сиверс и атрадзенский корчмарь, тот поляк. Чем же моя шея лучше? Разница лишь в том, что у корчмаря письма Паткуля хранились в стодоле за стропилами, в то время как у меня их вытащили из кармана, но ведь не в этом была подлинная причина, чтобы его повесить, а меня нет. Различие есть и между тем же самым поляком и владельцем Берггофа: беднягу Фердинанда они пытали меньше, под виселицей он еще мог сам стоять на ногах, в то время как поляка приволокли, — он, верно, даже не почувствовал, как отправился на тот свет. Обиднее всего, что этот полячишка держался настоящим мужчиной: ни тисками, которыми сдавливают пальцы, ни каленым железом они не смогли у него ничего выпытать, никого он не предал. Зато этот тряпка Сиверс — своих-то мужиков умел пороть так, что те испускали дух, а сам после пятидесяти ударов кнутом всю подноготную выложил. Троих лифляндских дворян утянул за собой, Карл фон Шрадер был бы первым из них, только он не то благополучно перебрался за Даугаву, не то погиб где-нибудь в другом месте.
