— Добре пече… А все ж таки не так, як у Днипра. Там оно — ой, ой! Ой, як пече!
С величайшим недоумением Мартынь покачал головой.
— Не пойму, как ты спать можешь. Грохот, вся земля гудит, над Ригой черный дым стелется…
Темные глаза с усмешкой глянули на латыша.
— Хай ему стелется, на то вин и дым. Ты ще и войны не бачив?
Мартынь Атауга хотел сердито отрезать: не таким молокососам расспрашивать человека, который повоевал на своем веку с калмыками и татарами, но тот даже и не интересовался ответом — верно, от скуки просто хотел языком почесать.
— Необстрелянного — его враз видно. Гукне гармата — ух! Повалыть дым — ох! Ну що тоби с того, нехай воно гуркоче, где тэбе нема! А ты поспи трохи, дом згадай, дивчат, поки тэбе в пекло не пхнулы. Нехай сонце кожу припече, ось и не учуешь, як швед зачне смалыты.
Кузнец сплюнул.
— Говоришь так, будто невесть сколько провоевал! А дай бог, если самому годов двадцать будет.
Украинец снова взглянул, на этот раз уже насмешливо.
— Ще й по цьому необстрелянного видно — прикидуется ось яким умником, а розуму, что у горобца мяса. Мини, хлопче, було шестнадцять рокив, як нас швед пид Нарвою вздрючив. С того часу и дому не бачив. Литву, Польшу, Саксонию промаршырувалы; був бы тут мий батько, вин бы не дав сбрехаты: мэни аж за двадцять шесть. Ось воно як, голубчик, николы не считай другого молокососом або дурнем.
Мартынь прикусил язык.
— Так ты, выходит, уже лет десять воюешь?
— Та буде так. А поточнийше — один бис знае.
— Видишь ли, друг, а я всего одно лето, — ну, как тебе сказать, — за калмыками да татарами гонялся. А скажи-ка ты, как на душе бывает, когда из пушек начнут бить?
— Та нияк. Воны палять, и мы палим — не я и не ты, а ти, що у батарей. Тоби кажется, що палять прямо по тэбе, — так це пустое, ни тэбе вин не бачить, ни мэне, тильки в цю сторону бье. Звычайно, який раз и угодить може, ну як що, перехрестишься, то так же и в пятого, може и в десятого, и перед тобою, и за тобою. Це уже як выйде, и угадать це трудно, якого ж биса бояться. Чи бийся, чи ни — чому буваты, того не минуваты.
— Да я не боюсь. А что, в тебя ни разу не попадали?
— Бомбой — ни, а то б вже не жарився на сонци. А пулей с мушкета — три раза, а то и четыре доставали. Ежели не угодыть прямо в башку або в брюхо, то не так страшно. В мякоть або бок обдере — то же не до смерти, полежишь-полежишь в гошпитале, а то и просто на вози, недили через три-четыре подлекарь пощупае, кажем, осмотрыть — здоров! Знов можешь служить! Так вот оно, хлопче, всяко выходыть. Ткнуть тэбе в канаву — и лежи, або опять же прикажуть вылезать и бижать, — от ты и лежишь або бижишь и стреляешь, другой раз перезаряжаты не поспиешь, ну тогда прямо прикладом. А вин видтиля смалыть, и у него, як у тэбе, — мушкет, палаш або копье. Другий раз вин не выстоить и ну тикаты. Тоди ты за ним и «ура» гаркаешь, або як там выйде. А другий раз тэбе самого погонять, ну тут уж ничего не чуешь, одни ноги и знаешь, а уж воны сами про себя знають, даже мушкет кинешь, чтоб легче тикаты було. Ось воно як, хлопче, бувае.
Мартынь слушал-слушал, и у него вроде бы все стало мешаться, все, что до сих пор было так ясно. Но в то же время и злость снова поднялась.
— Говоришь так, будто тебе все равно, он ли бежит, ты ли. Что ж, тебе и дела нет, за что воюешь? Не знаешь, чего надо добиться?
— А ты знаешь? Брешешь, хлопче, ничего ты не можешь знать, тэбе в потылыцю пхають, вот ты и идешь, ось воно як. Десять рокив я вже мотаюсь, а хиба мэни кто сказав, для чого и яка мэни вид цього польза? Може, колченогим, може, безруким домой отпустять, буду ходить по селам, побираться. Паны-то, ти знають, за що, а ты, холоп, хиба знаешь? Був ты голодранцем и будэшь.
Тут уж Мартынь не выдержал и закричал:
— Я-то знаю, почему мы со своим барином здесь! Ежели все будут думать, как ты, как же мы шведов разобьем!
— А на що нам их розбиваты?
Этого Мартынь уже не мог вынести. Захлебываясь, он принялся рассказывать о том, как шведы опустошили Видземе, как король надул мужиков, установив страшные наказания за малейшее сопротивление дворянам, и наконец совсем бросил страну, отдав ее на разграбление калмыцким и татарским ордам. Снова разволновавшись, коверкая русский язык и вставляя свои слова, он пытался втолковать украинцу, что Ригу надо взять, а шведов выгнать, — только тогда будет мир и мужик сможет жить по-людски, а не как скотина. Хотел было растолковать, что король уже разбит под Полтавой и теперь надо только довершить, что там начато, но окончательно запутался и умолк, разозлившись сам на себя и на соседа, что лежал, покусывая былинку, и равнодушно ковырял песок носком сапога. Но о Полтаве тот расслышал.
— Ты мэне, хлопче, не учи! Пид Полтавою я бився в полку полковника Нечаева — добрый командир був, упокой господи его душу. Разбили нас пид Фрауштадтом, а потом полковник Ренцель зибрав, водив по Саксонии, Бранденбургским землям и Польше, поки не добрались до своих. Зовсим молоденького, ще зеленого пиймалы мэне у Москви та запысалы в дывызию генерала Вейде; пид Нарвою шведы його заполоныли, а нас, як тых баранов, прогналы на ту сторону рички. Зараз мы с тобою в части бригадира Штафа лежимо на рижских песках, споримо и сами не знаемо о чем. Паны, воны знають, чого ради. Царю треба багато земли, городив, ему и море нужно, порты та корабли и усе. А нам що? Щоб до дому отпустылы, земли щоб дали, ораты та борониты щоб дозволили та ночью спать в своий хати, оце и все. Що нам шведы, що нам твоя Рига? Щоб вона сгорила!..
Мартынь продолжал свое — русским надобны добрые мастеровые, а на царской службе можно выслужиться до офицера и даже вольную получить. Но украинец и слушать не хотел, глаза его снова были закрыты, только спустя некоторое время он приоткрыл их и поглядел сердито.
— Чухна ты, хлопче, та ще и дурень.
Двадцать пятого мая под Ригу явились еще Ингерманландский и Астраханский полки из дивизии князя Меншикова, их разместили с остальными вблизи Дюнамюндской крепости. Четыре дня спустя фельдмаршал граф Шереметев с генералами на совете решили провести штурм рижских предместий по обе стороны Двины. Солдаты бригадира Штафа уже были в низине за ветряками, где их не могли видеть и обстреливать из крепости. Туда же подбросили еще пятьсот человек, чтобы отрыть надежные укрытия на самой вершине холма, а шестьсот мушкетеров выставили охранять работающих. С обоих флангов воздвигающих редуты солдат прикрывала сотня гренадеров и два эскадрона драгун. Всего в распоряжение Штафа были выделены тысяча двести человек с тремя пушками.
Столько же, только без драгун, на левом берегу дали бригадиру Лесси, помимо того еще двух инженеров и двух рижских дезертиров, которые знали окрестности и могли быть проводниками. Сигналом к наступлению был выстрел из трех мортир с Петершанца. Мушкеты пускать в ход было запрещено, предстояло, действуя одними палашами, ворваться в предместье, окруженное частоколом, а местами и бруствером; кроме того, оно было окружено глубоким, наполненным водой рвом с дамбой, под которую, возможно, были подведены мины. Все время, пока солдаты вели траншеи к предместью, противник непрестанно стрелял из крепости, убив двух челочек и тяжело ранив третьего. Русские в свой черед непрерывно бомбардировали Ригу с Петершанца, чтобы не пропустить подкрепления к шведам, обороняющим предместье.
Тридцать первого мая бригадиру Лесси приказали в одиннадцать часов начать штурм по дамбе, а для подкрепления прислали еще часть в полтораста пехотинцев и казаков. Орудуя палашами, русские ворвались в предместье; защитники его искали укрытия в Риге, успев предварительно поджечь все дома, еще не занятые штурмующими. Пока русские укреплялись там, с городских стен сильно били из пушек.
С самого утра до полудня рижские пушкари непрерывно бомбардировали укрепления, возведенные бригадиром Штафом на вершине холма у ветряков на правом берегу Двины. Крепко сжав в руке мушкет, Мартынь укрывался в глубоком окопе, совсем забыв об украинце справа и о Мегисе слева. Голову он часто высовывал наружу, сверкающие глаза его не отрывались от валов крепости, где один за другим вспыхивали пушечные выстрелы, а в промежутках слышалась дробь мушкетов. Бомбы изрыли весь пригорок, иная падала далеко позади, редко которая разрывалась на самом краю окопа, взметывая кверху желтые струи песка. Кузнец не обращал на них внимания. Дезертиры сообщили что горожане готовят вылазку; только этого он и ожидал. А потом и это выскользнуло из его памяти, он уже не помнил, почему тут лежит и зачем надо брать Ригу Охваченный воинственным пылом, он чувствовал только, что все мысли смешались в дымящийся вихрь, крутящийся вокруг одного — надо стрелять, убивать, уничтожать. Но стрелять было запрещено, потому что на валах не видать ни души, даже пушкари находились в надежном укрытии. Время тянулось бесконечно долго; Мартыню уже мерещилось какое-то движение внизу у валов, в ушах так звенело, что орудийные выстрелы казались приглушенными, безобидными хлопками.
