— Толковый командир будет, — поддержал Плясова и Киргизов.

— Якимова, Якимова-а! — неслось со всех сторон.

— Справится, чего там!

— Не боги горшки обжигают, а такие же люди!

— Верно-о-о!

— Дадим ему писаря, вон хоть бы Мишку Матафонова, хороший парень, грамотный.

— Подойдет, он и на фронте-то писарем был сотенским.

— Правильно-о-о!

— Голосуй, Сорокин!

Сорокин, склонившись всем корпусом к Журавлеву, переговорил с ним о чем-то и, выпрямившись, загрохотал кулаком по столу:

— Тише-е! Голосовать будем! Кто за то, чтобы товарища Якимова Макара Михайловича избрать командиром полка, прошу поднять руку! — Он начал было, перегибаясь через стол, подсчет голосов, но, увидев густой частокол поднятых рук, заулыбался: — Тут и считать нечего, опустите. Кто против? Нету. Значить, единогласно. Все, командуй полком, Макар Михайлович, да покрепче!

После того как так же дружно выбрали полкового писаря Михаила Матафонова, слово опять взял Макар.

— Ну что ж, товарищи, — заговорил он, обращаясь к собранию, — за то, што доверяете мне такое дело, стало быть, спасибо вам большое. Но тут я должен вам прямо сказать: раз выбрали, так будьте добры подчиняться, в случае чего так уж не жалуйтесь! Чтобы дисциплина у нас была во! — И тут Макар под гул одобрительных голосов поднял кверху большой палец. — Ежели кому што приказано, умри, да выполни. То же самое и в бою, штоб без глупостев, а ежели где прижмут, то штоб без паники, патроны здря не жечь, а бить наверняка, да шашками побольше действовать, понятно вам? То-то же, у меня все наперво!

Много всяких дел свалилось в этот день на голову нового командира полка: надо и с Журавлевым посоветоваться насчет дальнейших действий, с Плясовым, и с Киргизовым, и с командирами эскадронов поговорить. От всего этого у Макара с непривычки закружилась голова, и только к вечеру, усталый, проголодавшийся, пришел он к себе на квартиру.

Ужинал Макар и трое квартировавших вместе с ним партизан на крыльце большого старого дома. Все четверо дружно принялись за жирные горячие щи, хлебали их деревянными ложками из пузатой глиняной миски. Потом пили чай с пшеничными калачами.

У хозяев уже зажгли лампу, слышался оттуда негромкий говор; плач ребенка, баюкающий старческий голос:

— Баю-баюшки, ба-а-ю, колотушек на-а-а-даю!

Партизаны, поужинав, закурили, лениво переговариваясь, засобирались на боковую.

— В телеге спать буду сёдни, — сказал один, громко зевнув, — клопы в избе-то заели ночесь, будь они прокляты. А хозяева спят и хоть бы хны, их вроде и не кусают!

— Надоели им свои-то, приелись, — пошутил второй, — вот они на нас и отыгрываются, — свежина!

— Макар Михайлыч, долго ишо стоять-то здесь будем?

— Не знаю, завтра видно будет.

— Плясов-то, говорят, митинок созвать намеревался, верно, Макар?

— Верно.

— А в счет чего?

— Ефим Козулин рассказывать будет про Курунзулай наш, как там каратели семеновские свирепствовали, как они людей наших расстреливали, дома жгли, надо, чтобы все об этом знали.

Сунув ложку за голенище сапога, Макар вышел из-за стола и, присев на ступеньку крыльца, закурил. Ночь надвигалась на станицу тихая, теплая, на потемневшем синем небе, севернее крутой лесистой горы, появились первые звезды, на западе багряным пологом рдел закат. С улицы до слуха Макара доносились невнятные голоса людей, где-то неподалеку тренькала балалайка, совсем близко послышались шаги, скрипнула калитка — в ограде появился Михаил Матафонов:

— Здравствуй, Макар Михайлыч!

— Здорово! Чего это на ночь-то глядя приперся?

— Писарем к тебе выбрали.

— Будто я не знаю. Ну и што?

— Вот и пришел к тебе согласовать, днем-то к тебе никакого подступа не было, приказ надо отдать по полку-то.

— Какой приказ?

— Ну, что мы с тобой вступаем в должность. Чтобы все было как полагается. Я эти дела изучил досконально, за четыре-то года набил руку в писарстве, даже сам есаул Рюмкин хвалил не один раз.

— Рюмкин тебя хвалил! — Бросив недокуренную самокрутку, Макар сердито покосился на писаря. — А я тебе не Рюмкин, заруби себе на носу. Ежели зачнешь тут писанину всякую разводить, так я тебя живо приласкаю… нагайкой, а то и совсем прогоню, к чертовой матери! Ишь обрадовался, приказ писать! Што в полку-то, не знают, кого выбирали? Штоб больше я этого не слышал, понятно? Писать будешь только в особых случаях. К примеру, заняли мы с боем такую-то станицу, враг отступил туда-то, нами захвачено то-то и то-то. Тут уж, ясное дело, донесение в штаб фронта, срочно, аллюр три креста — и все, больше штоб никакой писанины! Не люблю. — И, помолчав, заговорил по-иному, дружеским тоном: — Ты вот что, Михайло, скажи-ка мне, ежели придется писать донесение или ишо што такое же, так я его подписывать должен?

— Как же, обязательно.

— Вот это, паря, для меня нож вострый, вить я же совсем ни в зуб ногой! Как и быть теперь, холера ее знает, кресты ставить вроде неудобно. Может, подмогнешь в этом деле, а? Хоть бы фамилию свою подписывать научил. Как ты на это смотришь?

— Да научить-то можно, конечно. — Мишка помолчал и, что-то припомнив, заулыбался: — Будет, Макар Михайлыч, завтра же начнешь подпись свою ставить.

— Неужели так скоро? Вот это бы здорово!

— Будет, давай пять! — Мишка тряхнул Макара за руку и чуть не бегом — к себе на квартиру.

На следующее утро беспокойный писарь примчался к Макару чуть свет. Хозяйка только что затопила печку, с ведром в руке прошла во двор доить коров. Под сараем, хлопая крыльями, звонко горланил петух. Макар в грязной нательной рубахе сидел на крыльце, обувался.

— Есть, Макар Михайлыч, вот она, пожалуйста! — хлопнув калиткой, воскликнул вбежавший в ограду Мишка. Он так и сиял радостью, а от звонкого голоса его партизан, спавший в телеге, проснулся, подняв голову, заворчал сердитым голосом:

— Чего разорался-то, душа чернильная? Принес тебя леший ни свет ни заря! Ботало осиновое!

Макар повертел в руках поданный Мишкой кусок резины от старой галоши, спросил:

— К чему это?

— Да это ж буквы я вырезал, фамилию твою, вот смотри… — И, взяв из рук Макара резинку, Мишка дохнул на нее, хлопнул на листок бумажки и показал командиру фиолетовый оттиск: — Видел как? Подпись твоя: М. Якимов! Теперь у нас пойдет за милую душу: я, что надо, напишу, прочитаю тебе, а твое дело эту штуковину приложить, и все в порядке. Только так прикладывай, чтобы вот этим уголком-то вперед, чтобы кверху ногами не получилось, понял?

— Хм, смотри, как ловко придумал! — Довольно улыбаясь, Макар завернул резинку в тряпочку, положил в карман. — Вот за это хвалю, молодец!

На следующий день, едва схлынул полуденный зной, вновь испеченный командир Макар Якимов повел свой полк выполнять приказ командующего фронтом.

Впервые в своей жизни ведет за собой Макар такую массу конников. В полку у него всего четыре эскадрона, но в каждом из них не менее двухсот, а в первом даже двести пятьдесят бойцов.

Противоречивые чувства обуревают Макара: и любо ему, что он, неграмотный казак, стал теперь командиром полка, губы так и расползаются в горделивой улыбке, дух захватывает от радости; и в то же время какое-то неясное еще чувство тревоги начинает овладевать им, и уже другие мысли лезут в голову: «А справлюсь ли? Ведь командовать полком — это не за плугом ходить, полковников-то этому делу в академиях учили по многу лет, всякие там дисклокации, траектории, черти бы их драли. Ох, Макар, Макар, взялся ты не за свое дело, не дай бог, ошибешься по темноте своей и сам погинешь ни за грош, и людей погубишь».

Хмурит Макар разлатые брови, оглядывается назад, скользит взглядом по стройным рядам партизан. Но и тут не все ладно; больше всего не нравится Макару пестрота в экипировке партизан, одеты кто во что горазд, да и шашки не у всех, винтовки разных систем, мало патронов; правда, люди-то молодец к молодцу: вот едет во втором ряду эскадрона однокашник Макара, алтагачанец Гавриил Васильев, суровый с виду, на обветренном лице его белеют выцветшие на солнце усы. Дальше виднеются фронтовики-аргунцы Николай Вершинин, стройный, с вьющимся черным чубом и лихо подкрученными усами. Рядом с ним Павел Вологдин. Оба — казаки что надо, и обмундированы как полагается, и оружие у них в исправности. Еще дальше едет Ефим Козулин, чернявый, горбоносый Гантимуров. И куда бы ни глянул Макар, везде видит он знакомые мужественные лица своих соратников, при виде которых снова веселеет он, гонит прочь от себя мрачные мысли.